Екатерина II - Иона Ризнич

дороге, на пути к Москве. Когда его привели к графу Панину, он совершенно наивно признался, на первом же допросе, что он донской казак, назвал место своего рождения, сказал, что женат на дочери донского казака, что у него трое детей, что во время этих смут он женился вторично на другой, что братья и племянники его служат в первой армии, что он сам в ней служил, участвовал в двух первых походах против Порты и пр., и пр. Так как у генерала Панина в войске немало донских казаков и так как войска этой национальности ни разу не клевали на крючок этого разбойника, то все сказанное было тотчас же проверено через земляков Пугачева. Хотя он не знает ни читать, ни писать, но, как человек, он крайне смел и решителен. До сих пор нет ни малейших данных предполагать, чтоб он был орудием какой-либо державы или чтобы он следовал чьему-либо вдохновению. Приходится предполагать, что господин Пугачев сам хозяин-разбойник, а не лакей какой-нибудь живой души».

Пугачева привезли в Москву и поместили в старую долговую тюрьму, в здание Красного монетного двора в Кремле[28]. Там, в железной клетке и в кандалах он содержался около полугода. За определенную плату публика могла посмотреть на бунтовщика и самозванца. Он устрашал даже скованный: дамы падали в обморок, встретившись с ним взглядом. Екатерина тоже приезжала тайком, чтобы побеседовать с Пугачевым и понять причины его действий. Возможно, она лично пожелала убедиться, что это не ее покойный супруг. Она потом писала Вольтеру: «Пугачев – это человек чрезвычайно смелый и решительный… Надежда, которую он осмеливается питать, что я могу его помиловать, так как, по его словам, он храбр и может своими будущими услугами загладить свои прежние злодейства. Если бы он оскорбил только меня, то его рассуждение было бы справедливо и я бы простила его, но это дело не мое личное, а касается всей империи, которая имеет свои законы». [29]

Потом ее мнение о крестьянском вожде изменилось: «Маркиз Пугачев, о котором вы опять пишете в письме от 16 декабря, жил как злодей и кончил жизнь трусом. Он оказался таким робким и слабым в тюрьме, что пришлось осторожно приготовить его к приговору из боязни, чтоб он сразу не умер от страха». [30]

Физическая слабость Пугачева, вызванная тяготами тюремного заключения, обеспокоила Екатерину. Она даже распорядилась, чтобы Пугачева кормили получше: бунтовщик не должен был выглядеть изнуренным перед казнью, чтобы, упаси Боже, не пробудить у народа жалость и сочувствие.

Казнили Пугачева на Болотной пощади 21 января 1775 года. Утром перед казнью к бунтовщику был допущен священник. После причащения закованного в кандалы осужденного повезли на санях от старого Монетного двора на Болотную площадь. Народу вокруг эшафота собралось немерено. Для сдерживания толпы были пришлось привлечь не только полицейские силы, но и солдат пехотного полка.

Писатель-мемуарист Андрей Тимофеевич Болотов описал это событие: «Пугачев с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бородку клином. Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: “На караул!” и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило. При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицмейстер спрашивал его громко: “Ты ли донской казак Емелька Пугачев?” Он столько же громко ответствовал: “Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев”. Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом, кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: “Прости, народ православный; отпусти мне в чем я согрубил перед тобою; прости, народ православный!”»

Пугачев был приговорен к четвертованию, но казнь прошла достаточно быстро: палач получил инструкцию максимально сократить мучения осужденного, и первым делом отрубил ему голову. Эта инструкция исходила лично от Екатерины. Она писала князю Волконскому: «Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность, как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Недолжно быть лихим для того, что с варварами дело имеем».

Казнь через четвертование Емельяна Пугачева и его сподвижника Афанасия Перфильева была последней в Российской империи.

Восстание напугало Екатерину, и она стала действовать жестче. Так в 1781–1783 годах были жестко подавлены выступления тюркского народа ногайцев на Кубани и в Крыму. Екатерина планировала переселить этот народ за Урал и это вызвало сильное недовольство.

Вообще можно заметить, что несмотря на все рассуждения о доброте и любви к своему народу, когда требовались решительные и даже жестокие действия, Екатерина не колебалась.

Стойкость духа Екатерины II

«Если б Я была мужчиною, то была бы убита на сражении, не дослужив и до Капитанского чина», [31]– говаривала Екатерина, имея в виду свойственную ей храбрость, порой доходящую до безрассудства. Действительно, перед лицом опасности она никогда не пасовала. Так, во время чудовищного наводнения в Петербурге 1777 года, когда пострадали даже императорские дворцы, на Неве погибло 14 судов, а в Эрмитаже ураганом и напором воды разбило все окна и вода подступила к дверям ее спальни, императрица не выказала ни малейшего испуга, а поскорее распорядилась снять часовых, чтобы они не погибли на посту. Она оставила нам красочное описание разгула стихии: «… в десять часов вечера началось с того, что ветер с шумом распахнул окно в моей спальне: пошел небольшой дождь, а вслед за ним с неба посыпались всевозможные предметы: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. … Мне захотелось видеть все ближе; я ушла в Эрмитаж. Он и Нева напоминали разрушение Иерусалима; набережная, еще не достроенная, была покрыта трехмачтовыми торговыми судами. Я сказала: Господи! вот ярмарка перешла на новое место; надо будет, чтобы граф Миних открыл таможню там, где стоял прежде театр Эрмитажа…»

В тот год Нева, поднявшись более чем на три метра, залила низменные кварталы. Множество людей погибли несмотря на то, что заранее уже был составлен план