Восставшие из пепла - Слав Караславов

Густобровый вознесся на седьмое небо. Евдокия жила с матерью в монастыре. Ее бывший муж, сербский жупан, развелся с ней из-за того, что она не могла родить ему наследника. Для Алексея Дуки ее бесплодие не имело никакого значения. Как женщина Евдокия была бы для него в самый раз — не слишком молода, но и не стара. Да и какое это имеет значение — молода она или стара?! Ведь она дочь василевса? Дочь самого василевса!

Рассыпаясь в благодарностях, обуреваемый чувством, что недалеко то время, когда могут стать явью его самые дерзкие мечты, Алексей Дука покинул дворец.

На другой день был оглашен императорский указ, по которому оборона и укрепление города возлагались на севастократора Алексея Палеолога, бывшего до настоящего времени протостратором, и на его помощника Алексея Дуку…

Указ внес успокоение в толпы горожан: значит, василевс думает о них, готов их защищать. Даже уничтожение лачуг бедноты не нарушило общего приподнятого настроения. Вопли пострадавших не доходили до ушей власть имущих, а досужих бездельников только развлекали. Сносом ветхих домишек и ограничились работы по укреплению городских стен. Ни для чего другого просто не хватило времени.

Еще не стерлось в памяти богослужение патриарха Иоанна Каматира, не умолкли разговоры вокруг ромейского посольства в Тырновграде, а перед воротами Царевца однажды утром появился папский легат. Весть об этом взволновала Калояна. Что ему принес папский посол?..

Разговор с капелланом[123] Иоанном состоялся еще до полудня, и Калоян был мрачнее тучи. Папа давал ему свое благословение, но в царской короне пока отказывал. Капеллан, понимая состояние Калояна, посоветовал ему просить у папы не корону, а диадему[124]. Калоян ничего не ответил на это.

Посол папы возложил паллиум[125] на архиепископа Василия, а в день рождества богородицы возвел его в сан католического примаса[126] Болгарии. Но это было далеко не то, чего ждали от папы болгары. Разве они не достойны иметь патриарха великой церкви в Болгарии? Ведь страна удалена от Рима, а войны и недуги часто закрывают ей дорогу к папе. Такое желание, по мнению Калояна, вполне естественно: как оставлять божье стадо без заботливого пастыря! И кроме того, болгарам нужна царская корона…

«И пусть дадут все это моему царству и посвятят и коронуют мое царство». Эти слова царь сказал на прощание капеллану и употребил их в письме к папе. Калоян и впоследствии упорно настаивал на этом, то и дело направлял в Рим своих послов, не давая зарасти проложенной туда тропинке. Он отправил в Рим племянника, сына сестры, севаста Сергея Стреза, пресвитера Константина и браничевского епископа Власия с большими полномочиями. Достигнуто всем этим было немного, но Калоян не терял надежды. Переписка с папой и все прочие отношения с Римом представлялись Калояну нагруженной повозкой, стоящей на холме, стоит ее стронуть с места, как она сама покатится вниз. Калоян верил: то, что он задумал, свершится. Но пока его плечо немело от усилий стронуть эту повозку с места, а кое-кто из боляр, вроде его племянника Борила, пытался удержать ее. Борил даже осмелился однажды сказать, что путь страны лежит не к Риму, что есть старая, протоптанная дорога, которая пролегает, якобы, в душах людей. Борил имел в виду Царьград.

Калоян сделал вид, что пропустил его слова мимо ушей, сам же подумал: пожалуй, пора серьезно поговорить с Борилом и не спускать с него глаз. Причин для этого немало. Ему донесли, что Борил тайно встречался с Иоанном Каматиром и уговаривал не признавать Калояна царем и не давать ему короны. Подобные козни никакого значения не имели, поскольку было ясно, что Царьград не признает его. Но дерзость племянника раздражала царя. Борил был одержим страстью к презренному металлу. При виде золота у него дрожали руки, лицо морщилось, как печеное яблоко, во всем его облике появлялось что-то скользкое. Калоян презирал подобных людей, но Борила вынужден был терпеть, что поделаешь, родственник! А родственники — не друзья, их не выбирают… Калояну была подозрительна и дружба Борила с Цузменом, братом царицы. Он чувствовал, что за Цузменом стоят еще и Манастр и кое-кто помельче. Надо, надо повнимательнее приглядеться к этой их дружбе.

Сокольничие и псари сопровождали свиту. Нетерпеливые волкодавы рвались с ременных поводков. Страшный гвалт сопутствовал всему шествию. Охотничьи рога перекрывали шум, звали отставших, подгоняли ротозеев.

Калоян и Слав в сопровождении десятка дружинников вырвались вперед, намереваясь переночевать в Трявне[127] и подождать там слуг, сокольничих и псарей. Могучий горный хребет, буйство густых трав, полыхающих то синим, то нежно-розовым, то голубовато-белым огнем, одурманили царя. Ему захотелось лечь в траву, вдохнуть целебный воздух, ощутить в сердце приятную леность, насладиться синевой неба и полетом белых перистых облаков. Он редко испытывал такое состояние души. Его крупное сильное тело было создано не для бездействия, а недюжинный ум — не для сентиментальных размышлений. Он приказал воинам спешиться, а сам со Славом отправился к невысокому холмику, украшенному пестрым разнотравьем. Вытянувшись на земле и заложив руки за голову, Калоян попытался унестись в далекое детство, но мысли его возвращались туда, к каменному кольцу Царевца.

Царь приподнялся на локте, глянул на воинов, что были внизу, на пасущихся коней и спросил:

— Ты можешь что-нибудь сказать мне о Бориле?

— Что сказать тебе, царь? Борил собирает вокруг себя людей… Я не знаю зачем, но собирает. Мне подозрительна его дружба с Цузменом.

— Мне тоже, Слав.

— Знаю, иначе ты не спрашивал бы меня… Он пытался сблизиться и со Станом Главакой.

— И что тот?

— Он сказал ему, что если какой-либо болярин ищет дружбы с его людьми, то они должны знать зачем.

— Значит, ты думаешь, что Борил заговорщик?

— Я ничего пока не могу сказать, царь.

Они помолчали.

— Что ты мне посоветуешь, Слав?

— Я предложил бы разлучить Борила и Цузмена. Отправь Цузмена в Просек, недавно взятый василевсом хитростью. Отдай ему тамошние земли, пусть он и завоюет их, а потом управляет ими. Просек нам еще пригодится…

— Ты так рассудил, Слав?

— Да, царь…

— Послушаюсь твоего совета. Послушаюсь во имя своих погибших братьев. Он поедет в Просек и пусть благодарит меня за эту милость. Иначе… Не знаю, что я с ними сделаю, если наши подозрения оправдаются.

Царь поднялся и пошел к своему коню…

…Легкий утренний туман дрожал над заливом, и в дымке его городские стены казались таинственными, сказочными. Над их зубцами сказочными золотыми цветами сверкали купола церквей.

Если бог поможет рыцарям войти в этот город, защищенный такими мощными стенами, — думал граф Балдуин, — значит, их ведет сам господь, чтобы установить там порядок и честь, о которых ромеи давно забыли. Если под стенами Константинополя рыцари потерпят поражение, значит, их вел сам сатана в образе венецианского дожа Энрико Дандоло.

Сначала Балдуин предложил снарядить к берегу легкие корабли и лодки, взять с собой сына Исаака и показать его людям, что толпились на городских стенах: вот, мол, ваш настоящий василевс. Возможно, тогда ворота города нам откроют и без кровопролития. Рыцарский совет одобрил замысел Балдуина. Вскоре медные и золотые фанфары прозвучали над заливом, разжигая любопытство ромеев. Стены Царьграда кишмя кишели народом и, кажется, готовы были рухнуть под тяжестью человеческих тел. Алексей-младший стоял на первой галере, с которой убрали навес, чтобы его все могли увидеть. Глашатаи не переставали драть горло, возвещая прибытие истинного василевса ромейской империи, призывая народ по закону и праву признать его своим достойным императором. Но в ответ на это раздавались злобные выкрики: «Изменник православной церкви!» На мыс, где пыталась пришвартоваться галера, полетели стрелы, и одна из них уже задрожала у ног Алексея-младшего. Глашатаи вынуждены были умолкнуть, а Алексей Ангел-младший, вскипев от злобы, погрозил кулаком своим неблагодарным землякам. Его бессильный жест лишь рассмешил людей. Крики и улюлюканье новой могучей волной окатили рыцарскую флотилию. Армада повернула назад, к острову.

Враждебный прием царьградцев охладил пыл рыцарей. Они надеялись, что Алексей отворит им ворота прекрасного города, но этого не случилось.

Флотилию под стены города водил Конон де Бетюн[128], сам же Балдуин не пожелал стать во главе ее, ему неприятно было тащиться позади этого стихотворца. Узнав на рыцарском совете о результатах похода, Балдуин заявил: теперь мы должны надеяться только на себя и на силу нашего оружия. Совет решил перестроить боевые отряды. Оказалось, что у графа Балдуина больше всего людей и поэтому на него следует возлагать и главные надежды. И его слово вдруг стало весомым. Балдуину доверили вывести первые отряды на штурм Константинополя…