Анюта — печаль моя - Любовь Миронихина

Только когда убрали половину картошки, Настя с матерью всерьез взялись за жилье. Сначала пошли в Козловку поглядеть. Там уже печки клали в землянках. Эти печки мать очень одобрила — сделаны с выдумкой, но кое-то в этих землянках ей не показалось, вернее, не подходило к их условиям. Вернувшись, она бодро заявила Анюте:

— Ну вот, сходили, подучились, поспрашивали…

Села на перевернутый ящик и надолго задумалась. Не той нехорошей, тоскливой задумчивостью, которая находила на нее раньше. Она мурлыкала какую-то простенькую мелодию, покачивалась из стороны в сторону, и вдруг очнувшись, с увлечением рассказала Анюте про печку на столбиках, про накат и оконце в двери. Но главного своего секрета все-таки не выдала, чтобы не сглазить. Анюта глядела на свою дорогую мамоньку во все глаза и радовалась. Утром они с Настей вдвоем набросились на яму. Мамка давала указания, и всем было ясно, что она тут — прораб, а крестная только подручная. Через три дня они уже стояли на дне огромной ямы, и мамка, опершись на лопату, рассуждала:

— Хитрое ли дело — выкопать яму, это каждый зверь может, а нам, девоньки, нужна не нора.

— Ты погляди, как стенки обтекают, песок прямо ручьями бежит! — ругалась крестная.

Занялись стенами землянки — подпирали жердинами, обкладывали досками и послали Витьку за дедом Устином — пора. Дед уже несколько маленьких печурок слепил в землянках, и с каждой новой печкой делался все мастеровитей. Но появились у них в деревнях и разумные бабы, от которых никто и не ждал такой прыти, а они взялись сами печки класть. Нужда заставила — и научились. Мамка с Настей притащили из леса подходящую лесинку на столбики для печки, распилили ее на четыре части. Утрамбовали дно ямы, и дед приступил к работе. Вокруг него суетилась мамка, терпеливо толкуя упрямому деду, что и как делать. Потом бежала разбирать с Настей обгорелые печи. Тряслись над каждым кирпичом. Анюта с Витькой обтачивали, чуть ли не рукавом каждый обтирали, а если случалось, какой треснет или расколется — Настя тут же принималась причитать. Считали и прикидывали, сколько кирпича понадобится весной на фундамент и на печку для нового дома.

И вот начала вырисовываться печка в землянке на четырех столбах, а под нею полати из жердей и досок. Сбоку маленькая лежанка, на такой лежанке только посидеть, погреться, а лечь нельзя.

— Дед, сделай мне трубу длинную-предлинную, выше моего роста, — просила мамка.

— Сашка, ты в своем уме? — дивились бабы.

— Погодите, и вы еще себе так сделаете, — говорила мамка и, не выдержав, бросалась помогать деду.

Каждый день таскали они вместе с соседями из лесу бревна и жерди. А вечером как-то отправились к старой зоринской конюшне на краю деревни. Простояла эта конюшня лет сто, и даже пожары ее обошли. Как тати ночные, прокрались они мимо школы, зловеще и таинственно блеснули ее окна. А рядом свежая могила, и лежат в ней наши солдатики.

— Во, закопали, как нехристей, посреди деревни, а не на кладбище! — не удержалась Настя.

Мамка на нее зашикала — тише! Дед Хромыленок поставил было крест деревянный, но начальство приказало убрать: никаких крестов, скоро тут поставят памятник настоящий, советский.

— Видали? Хорошо, что вовремя собрались, — кивнула Настя на конюшню, нахохлившуюся в темноте.

Одной половинки ворот уже не было. Витька держал фонарь, а мамка с Настей снимали вторую половинку. И сколько они помучились, все руки ободрали, и сто потов с них сошло. Обвязали веревками, веревки через плечо — потащили. Как громко зашуршали ворота по траве, кочкам и колдобинам. Анюта семенила следом, вздрагивая от каждого звука, долетавшего из темноты. На другой день мать уговорила баб разнести остатки конюшни по бревнышку. Бревна были хорошие и всем сгодились, кому на стройку, кому на дрова. Так и осталась навсегда в Анютиной памяти картина: вот идут мать с крестной, не идут, а плывут враскачку, на плечах у них бревно. Иногда Доня помогала, если вдвоем поднять не могли. Сколько они этих бревен из конюшни и из лесу переносили…

Быстро вознеслась из ямы длинная печная труба, чуда морская. Соседи со смеху помирали. Потом сделали накат, не из досок и жердей, как сначала хотели, а из прочных бревен. Тут Настя догадалась.

— Ну, Сашка, ты прямо готовый инженер. Дед, ты понял? Она хочет корову у нас над головой поставить. Мне все ж-таки сомнительно.

— Хм? — отозвался дед с недоверием.

По левую сторону от трубы, где мамка наметила поставить корову, настелили бревна потолще. Подумали — и постелили поперек еще несколько лесинок. Все равно Витька ныл:

— Мам, а не свалится она нам на голову?

Потом поставили четыре столба, набили на них жерди и доски. Так сляпали пуньку для Суббони. Про Настину корову даже не поминали, ясно было, что двух коров им не прокормить. Да и неудачная была ее корова, норовистая, суждено ей было пойти на мясо. Деревни сначала посмеялись над затеей Сашки Колобченковой, потом раздумали — и стали себе так делать. Да еще и нахваливали придумливую Сашку. Анюте было гордо, что у нее такая мамонька.

С тех пор как заработала почта, и стали приходить письма, мамка прямо закипела от радости. Она набрасывалась на любую работу, как на врага, поэтому никакая работа и не могла против нее устоять. Мыслимая ли это задача для слабой женщины — построить почти из ничего, жердей, старых бревен и досок, — теплое жилье на зиму и пуньку для коровы! Первые холода не застали их врасплох. Они уже сидели на теплой лежанке, над головами у них уютно дышала Суббоня. И в первый же день житья в землянке мать обещала им:

— Через год, в это же время, влезем в свою хатку! Весной начнем строиться, вернутся к весне наши или нет, без них начнем, лес выпишем…

Недоверчиво покачала головой Настя, а Витька с Анютой очень обрадовались — если мать сказала, так и будет! И с этого дня они начали молиться еще и за новый дом. Даже едва живая от усталости мать перед сном становилась на колени, и детей заставляла, потому что детская молитва быстрее доходит до Бога. Крестная часто падала на солому в изнеможении и обещала, что лежа обязательно помолится.

Сначала они просили у Бога, чтобы все были живы и вернулись, просили за каждого поименно. Анюта прислушивалась к тому, что шепчет мать, и искала свои слова, чтобы ее моленье приплелось к мамкиному и удвоило силу. Да еще Витькино в придачу. Потом мать переходила к их сегодняшним заботам и нуждам:

— Пресвятая владычица Богородица! Ты наша единая надежа, мы никому в целом свете не нада и никто нас не порятует, не оставь хоть Ты нас, помоги пережить-перебедовать эту зиму, сама я смерти не боюсь, хоть завтра помирать, только и бьюсь ради детей!

Порой Анюте казалось, что мамка хочет разжалобить Бога, и было чуть неловко за нее. Не такие уж они разнесчастные, есть у них и помощь и защита, Любка устроилась в городе и обещает им помогать, скоро вернутся отец и Ванька. Вот Танюшке с матерью и малышней и вправду не на кого надеяться, кроме как на Бога. Поэтому Анюта старалась просить поменьше:

— Боженька, смилуйся, подай нам еще две-три недели сухих, теплых деньков!

И каждое утро их встречало ясное небо. В этой ясности чудился Анюте благосклонный ответ. Каждый погожий денек принимали как Божье подареньице. И сам Бог в облике батюшки Василия обходил Дубровку и Прилепы, все огороды и пожарища и говорил им: дам вам еще несколько недель, торопитесь, работайте и все успеете. И солнечные, ясные дни перевалили за октябрь, простояли до самого Покрова.

— Что я наделала, дура безголовая, обездолила своих детей! — горевала мамка.

В тот год хорошая уродилась ярица. Перед тем как отступать на хутор, мать ее сжала, сложила в копну и перенесла поближе к дому, а потом в сарай. Вот Настя, как будто ей кто на ухо шепнул, оставила свои копны в поле, на нивке. И ее хлебушек остался цел! Крестная с мамкой быстро смололи эту ярицу вальками, и осторожно дотянули они с хлебом до весны. Добавляли в тесто картошку, а потом и мякину. Настя считала, что им еще повезло. С первыми холодами дед Устин зарезал ее норовистую корову, и были они не только с хлебом, но и с мясом.

Настя по-своему молилась Богу и крестницу с Витьку учила. Сначала она долго благодарила за все милости, благодарить — это главное! И только потом начинала осторожненько просить: чтобы Он хлеб насущный дал им и на другой день, а что хаты сгорели и все добро — так это за то, чтобы мужья и дети вернулись с войны. Анюта все же засомневалась:

— Крестная, а как же Лена, бабки Поли племянница? И хата ее сгорела и похоронку на днях получила.

Настя только испуганно моргала в ответ. Она не знала, что на это сказать, но продолжала упрямо верить в то, что горевать о пропавшем добре — грех! А за все — за все надо только благодарить. И в первый свой вечер в землянке они благодарили за то, что успели вселиться до холодов и выкопать картошку. Настя поставила свои иконки на столик из ящиков, зажгла лучинку. В единственное маленькое оконце в двери еще виднелся белесый угасающий день, а в землянке всегда царила полночь. Не нравилась Анюте эта нора, но она все равно благодарила. Потом посидели на теплой лежанке, обсудили, что делать завтра, работа все не убывала.