Предчувствие любви - Сергей Каширин

— Согласен, — горячо заговорил капитан. — Да и я врожденных способностей не отрицаю. Взять Нестерова. Он не только мертвую петлю… Он еще и конструктором был. Или Арцеулов… Он и тайну «штопора» разгадал, и потом хорошим художником стал. А Чкалов… И Чкалов, и Покрышкин, и Кожедуб — прирожденные пилоты. Может быть, неповторимые. Но не с пеленок же они взлетели, не за здорово живешь совершали подвиги. Ра-бо-та-ли! А ты, извини, рассуждаешь, как школьник младших классов. Не мне тебе напоминать, что Покрышкин свою знаменитую формулу воздушного боя разрабатывал и обосновывал на фронте, сочетая теорию с практикой.

— А Водопьянов еще и писатель. А Иван Шамов, когда потерпел аварию, поэтом стал, — начал было я и замолчал. Сообразил, что противоречу сам себе.

Видя мое смущение, замполит потрепал меня по плечу:

— Дошло?.. То-то же… И о тебе я с командиром толковал. Он в тебя верит. Не верил бы — и возиться не стал.

— Так и сказал?

— Сказал, есть летчики, которые ловят все на лету. Другие, наоборот, медлительны. Реакция у них замедленная. Зато если уж схватят, то накрепко. Навсегда. — Зайцев улыбнулся и, прощаясь, протянул руку: — Ну, бывай. Мне — в штаб. — Помолчав, спокойно добавил: — А сегодняшний наш разговор останется между нами. Со временем сам посмеешься над своими пустыми страхами…

Не знаю, о чем он там толковал с майором Филатовым, но в дальнейшем комэск стал относиться ко мне заметно терпеливее. Детально обговаривал со мной каждый элемент полета на реактивной машине. Сам-то он пилотировал ее виртуозно, словно это был не тяжелый бомбардировщик, а трехколесный велосипед. Только что задом наперед не летал.

Если я в чем-то ошибался, командир теперь не повышал голоса, замечания делал спокойно, и воркотня его стала сдержанной, более добродушной. Сидя за столом в классе, он вдруг выдал:

— При взлете загорелась лампочка «пожар»…

— У меня? Когда?..

— Да я же вводную даю, вводную! Отвечать нужно мгновенно, реакцию у себя вырабатывать. Взлетели — падают обороты…

— Обороты?.. На каком двигателе — левом или правом?..

— На обоих! На обоих, дорогой! Не тяни резину.

— Ну, это… Проверяю, включены ли изолирующие клапаны.

— Правильно. На правом развороте отказал левый двигатель.

— Вывожу из разворота. Затем…

— Вот так. Так отвечай всегда!.. Чтобы от зубов отскакивало. Тогда и в полете дело на лад пойдет. Там в затылке чесать некогда…

Еще более сдержанным был теперь комэск в кабине спарки. Я знал, что у него там установлено зеркало, глядя в которое, он мог наблюдать и за каждым моим движением, и даже за выражением лица. Но не было ни единого окрика, хотя я нередко того заслуживал. Вместо нотации слышалось грубовато-добродушное: «…Сутулиться молодому не след. Зачем фигуру портишь? Девчата не жалуют вислоплечих… В кабине мое тело — уже не мое, оно машине принадлежит. А к бронеспинке надо — вплотную. Управляют не только руками и ногами — всем туловищем. Даже тем местом, которым сидишь…»

Большая скорость, непрерывный рев двигателей, большая высота, напоминающая о том, что ты можешь упасть, необходимость быстро читать приборы и моментально реагировать на их показания — все это сковывало, вызывало ненужное напряжение. Я подчас не просто сутулился — цепенел. И здесь как нельзя кстати было доброе слово инструктора. Расслабляясь и смелея, я пилотировал самолет увереннее и в свою очередь выдавал шуточку:

— А головой? Голова тоже для пилотирования нужна?

— Гм, — хмыкнул Иван Петрович. — Читал я когда-то книженцию «Всадник без головы». А вот летчиков безголовых что-то не видывал…

Уже через минуту я о своей шутке пожалел. Приближалась земля, и снова началось черт те что. Машина меня не слушалась, а я не понимал ее, точно мы с ней мешали друг другу. Вверх-вниз, вверх-вниз. Не пологий спуск, а волнообразное раскачивание.

— Спокойненько, спокойненько, — опять зазвучало в шлемофоне. — Придержи штурвал, придержи. Во, хорошо. Порядок. Она же молодая еще, глупая, с ней ласково надо. Вот так. Не тот летчик, кто взлетел, а тот, кто сел…

Но когда наша «молодая-глупая» коснулась наконец бетона посадочной полосы, и Филатов и я на какой-то миг оцепенели. Вместо мягкого касания получился грубый удар и следом — здоровенный «козел». Не испытай этого сам, я никогда бы даже не предположил, что тяжелая стальная громада может прыгать резвее и выше футбольного мяча. А скорость гасла, крылья могли вот-вот потерять подъемную силу…

Штурвалом я сработал словно в полусне, но мое движение было удивительно своевременным и точным. Взмывание прекратилось, машина вновь пошла к земле. Опасность до предела обострила все чувства, и я вдруг ощутил, как руль глубины опирается на воздух. Ощутил вроде бы и не через штурвал, а самой ладонью. Все мое существо переполнила странная и неуместная радость: вот оно! Вот так, наверно, и птица ощущает воздух крыльями! Счет высоты шел уже на сантиметры, но укрощенный бомбардировщик был покорен моей руке и по-птичьи мягко опускался на шершавый бетон. Опустился и побежал, будто все еще не желая признавать мою власть.

— Эх, всадник! — Филатов все же не сдержал вздоха.

С досады я резко выжал тормозные педали. Раздался противный визг. «Тьфу, дьявол! Опять! — мысленно выругал я сам себя. — Сундук с гвоздями! Рано обрадовался, тюфяк!..»

А в наушниках все тот же глуховатый, негромкий голос:

— К теще на блины торопишься? Или нервишки шалят? Так ты держи их в кулаке. А чтобы мягче тормозить, тренируйся, на цыпочках ходи, на цыпочках. Спать ляжешь — под одеялом ступнями двигай…

Выбираясь из кабины, я поглядывал на Филатова с недоверием: смеется, что ли? Нет, он не шутил, глядел на меня прямодушно. И вдруг весело объявил:

— Все. Кажется, отнянчился. Полетишь сам.

У меня и вовсе глаза на лоб полезли: это после такого-то «козла»?

— Чего зенки вылупил? Полетишь. Козел-то козлом, но исправил ты его сам. Что и требовалось. Шуруй на боевой!

Самостоятельный полет — всегда радость, а я и не обрадовался. Наоборот, разволновался. Сердце застучало в ребра, точно кулак о стену, аж больно стало. Но не отказываться же в самом-то деле! Не то — снова вывозные. Нет уж, полечу!..

И я полетел. Нервы были напряжены, как у солдата, который слишком долго ждал команды «в атаку», но я все же полетел. И слетал нормально.

Хотя, честно говоря, от чрезмерного возбуждения действовал чисто механически. Даже там, вверху, толком не огляделся. Где уж тут любоваться небесными пейзажами, если все мое внимание было сосредоточено на пилотировании самолета! В кабине и то все плыло перед глазами, словно в тумане. Добрых полторы сотни шкал и циферблатов наперебой подмигивали мне своими разноцветными стрелками, но я видел лишь авиагоризонт, вариометр, указатель скорости да счетчики оборотов турбин. Эти приборы были самыми необходимыми, не видя их, я просто не мог бы лететь. А уж летел… Не летел — ощупью шел. Рулями работал осторожно, плавно, боясь сделать лишнее движение. И ни на минуту, ни на одну минуту не забывал о двигателях. Как они, мои реактивные, гудят ли, тянут ли? Гудят, гудят, тянут!..

Так что же, может, меня опять обуял страх? Нет, страха я не испытывал. Давно, во время войны, мать однажды послала меня к партизанам. Я должен был сказать, что она прийти в лес не сможет, но не прошел и сам, попал под перекрестный ружейно-пулеметный огонь. С одной стороны оказались немцы, с другой — партизаны. А я лежал в поросшей кустами низинке, и пули с леденящим душу посвистом секли надо мной листву и с фронта и с тыла. Вот тогда мне действительно стало страшно. Но там-то я был безоружным тринадцатилетним мальчишкой, а сейчас моей воле повиновался могучий боевой корабль. Мы составляли с ним единое целое, мне передавалась его неукротимая сила, и впечатление было таким, как будто я вел грозную машину в бой.

И я выиграл этот бой! Победил!..

Самого себя победил!

А разве это не победа?!

Именно так — как победителя! — меня встречали на аэродроме. Не успел выбраться из кабины — спина и плечи заныли от крепких объятий и увесистых хлопков. Мускулы еще не расслабились, тело казалось деревянным, чужим, словно там, в небе, меня кто-то всего измолотил, а теперь добавили и приятели.

Были дружеские рукопожатия, подковырки и смех, была традиционная листовка-«молния», на которой красовался мой шаржированный портрет. Потом из динамиков местного радиовещания над самолетной стоянкой громко зазвучал голос капитана Зайцева. Замполит во всеуслышание поздравил меня, последнего из нашей неразлучной четверки, с успешным самостоятельным полетом на реактивном бомбардировщике.

Как раз в этот момент ко мне, дружелюбно улыбаясь, подошел командир эскадрильи.

— Новшество, — кивнул я головой в сторону ближайшего динамика. — Новинка в политико-массовой… — и вдруг осекся. Улыбка медленно сползла с полного, добродушного лица Ивана Петровича, глаза его стали колючими, чужими.