Люси Краун - Ирвин Шоу

У Тони была собственная комната, походившая на мрачный куб с зелеными стенами, одним окном, узкой кроватью, маленьким письменным столом и истрепанным деревянным шкафчиком. Комната была аскетически чистой.

На письменном столе стояла открытая деревянная коробка с пачкой педантично скрепленных бумаг. Книги на столе были расставлены ровными рядами на двух гранитных подставках. На кровати не было ни морщинки. Ни одной вещички не было на виду. Оливер автоматически заметил про себя, что стоило бы прислать сюда Люси поучиться ведению хозяйства.

Над кроватью на стене висела большая карта мира, в которую там и сям были вколоты маленькие цветные булавочки. Прямо перед шкафом с потолка свисал на веревке пожелтевший скелет без некоторых важных костей, остальные части которого были скреплены проволокой. На столе лежал телескоп Тони.

Это был первых визит Оливера в комнату сына, и вид скелета несколько шокировал его. Но он не решился сразу заговорить об этом, уговаривая себя с некоторым раздражением, что это должно свидетельствовать лишь о похвальном стремлении мальчика изучать медицину.

— Я думал, что здесь все живут по два человека в комнате, — сказал Оливер распечатывая бритву и вставляя в нее лезвие.

— По идее да, — ответил Тони стоя в середине комнаты и задумчиво разглядывая карту на стене. — У меня тоже был сосед, но он не выдержал моего кашля.

— Кашля? — удивился Оливер. — Я не знал, что ты кашляешь.

— Я не кашляю, — ухмыльнулся Тони. — Но он мне надоел, и мне захотелось пожить одному. Ну я начал просыпаться в два часа ночи и по часу кашлять. Он продержался немного больше месяца.

О, Господи, в отчаянии подумал Оливер, и Холлис зарабатывает деньги, воспитывая ЭТОГО МАЛЬЧИКА.

— Сними рубашку, а то намочишь ее, — приказал он Тони, открывая тюбик крема для бритья.

Не отрывая глаз от карты, Тони начал медленно расстегивать рубашку. Оливер повнимательнее присмотрелся к карте. Булавочками были отмечены Париж, Сингапур, Иерусалим, Константинополь, Калькутта, Авиньон и Бейрут. — Что это за булавочки? — полюбопытствовал он.

— Я собираюсь прожить в каждом из этих городов по три месяца, после того как закончу медицинский колледж, спокойно объяснил мальчик. Я хочу десять лет поработать судовым врачом. — Он снял рубашку, подошел к шкафу и приоткрыл дверцу. При этом скелет закачался и кости издали неприятный мертвенный звук. Тони аккуратно повесил рубашку и закрыл дверцу.

Судовой доктор, подумал Оливер. Что за идея! Он старался не смотреть на сына, сосредоточенно разглядывая карту — Париж, Калькутта, Бейрут.

Ну и расстояния, подумал он.

— А где ты раздобыл скелет? — спросил Оливер.

— В ломбарде на Восьмой Авеню, — ответил Тони. — В Нью-Йорке.

— И вам разрешают самим ездить в Нью-Йорк? — спросил Оливер, чувствуя при этом, что ему не уследить за всеми планами и передвижениями собственного сына.

— Нет, — сказал Тони и задумчиво погладил скелет. — Я всегда говорю, что еду домой на выходные.

— О, — невпопад ответил Оливер. — Понятно.

И на мгновение перед его глазами предстала картина: его жена и сын стоят на перекрестке, не узнавая друг друга, стоят на противоположных углах одной улицы и ждут, когда переключится светофор, а потом переходят улицу, проходя мимо так близко, что вот-вот прикоснутся друг другу, но так и продолжая идти каждый своей дорогой. И с чувством отвращения он посмотрел на Тони, раздетого до пояса, задумчивыми движениями трогающего скелет.

— Сколько же он стоил? — спросил Оливер.

— Восемьдесят долларов. — Что? — Оливер не мог скрыть своего удивления. — Где ты взял деньги? — Выиграл в бридж, — спокойно ответил Тони. — Мы играем каждый день.

Я выигрываю три раза из четырех.

— И мистер Холлис знает об этом?

Тони холодно засмеялся.

— Он ничего ни о чем не знает.

При этом мальчик поднял руку и коснулся основания черепа своего скелета. — Оципитальная кость, — произнес он. — Я знаю название всех костей.

Нормальный отец, имеющий нормального сына, похвалил бы его за такое усердие. Но вид этого голого ровного юношеского торса, слабого и уязвимого, аккуратной и пропорциональной формы на фоне пожелтевших костей ломбардного скелета вызвал у Оливера острое чувство боли.

— Подойди сюда, — резко сказал он, направляясь к умывальнику в конце комнаты. — И давай покончим с этим. Мне нужно быть в Нью-Йорке к шести. Тони в последний раз нежно погладил скелет, на что тот ответил сухим стуком костей. Потом он послушно подошел к умывальнику и остановился перед Оливером.

— Сначала умой лицо, — сказал Оливер.

Тони снял очки и включил воду. Он все делал тщательно и методично. Потом втерев руки полотенцем, он повернулся к отцу. Пушок на его щеках потемнел от влаги и прилип к коже.

Оливер осторожно нанес пенку на юношеские щеки, кончиками пальцев ощущая угловатость и нежность молодых скул. Тони терпеливо стоял, не мигая и не двигаясь. Как старая лошадь, безропотно подставляющая ногу кузнецу, невольно сравнил про себя Оливер.

Оливер несколько неуверенно мелкими осторожными движениями проводил бритвой по лицу мальчика. Никогда раньше ему не приходилось брить кого-то, а это оказалось совсем не то, что бриться самому. При этом он вдруг явно вспомнил тот день, когда его впервые в жизни брил его собственный отец. Это было лето, когда ему исполнилось четырнадцать. Он отдыхал тогда в большом дому на Уотч Хилз, из окон которого было видно море. Отец приехал на выходные. Сначала он несколько часов бросал на сына косые взгляды, точно так же, как сам Оливер разглядывал Тони за обедом. И только потом его отец разразился громким смехом и грубо потрепав Оливера по юношеской щетине, повел его наверх в старую ванную комнату, отделанную красным деревом, по дороге призывая всех членов семьи понаблюдать за тем, что должно было произойти.

Старший брат Оливера не приехал на эти выходные, но его мать и две сестры — двенадцати и десяти лет, встревоженные необычной веселостью отца, немедленно появились в дверях ванной комнаты, где стоял смущенный Оливер, раздетый до пояса с застенчивой улыбкой на лице. Отец в это время методично затачивал свою бритву с ручкой из слоновой кости и прямым лезвием.

Оливер осторожно проводил узкие полосы на покрытом пеной лице Тони и в ушах его четкую звучал тихий успокаивающий ритмичный шорох, сопровождавший каждое движение лезвия, которым отец проводил по кожаному ремню, висевшему рядом с мраморным умывальником в той далекой ванной на побережье в 1912 году. Он также вспоминал сухой запах мыльной пены, ощущение жесткой щеточки на щеках, смесь запаха отцовского рома с маминой лавандой, которая придавала ванной комнате вечный неуловимо тонкий загадочный запах. Ему вспоминалась также океанская соль на его голых плечах после утреннего плавания, мать в легком голубом платье, сестры стоявшие на пороге ванны босые с серьезным выражением лиц.

— Входите, входите, — сказал тогда отец. — Вы присутствуете при посвящении в мужчины, дорогие дамы.

Мать и сестры так и оставались у двери, пока отце трудился нанося пену на его щеки, но когда он взял бритву и стряхнул ее три-четыре раза о ладонь, мать похлопала девочек по плечу и сказала:

— Здесь нам не место, девочки. Это только для мужской половины племени.

Она улыбалась, но очень странной улыбкой, которую Оливер никогда раньше не видел на ее лице. Мама решительно вывела девочек и плотно прикрыла дверь, прежде чем отец первый раз успел провести бритвой по лицу Оливера. Отец Оливера молча с самым серьезным видом разглядывал сына несколько мгновений, потом взял в руку его подбородок приступил к бритью быстрыми точными уверенными движениями.

Оливер все еще хранил в памяти ощущение отцовских пальцев на щеках это были сильные, твердые и вместе с тем нежные прикосновения. И только гораздо позже — после смерти отца, он поняли сколько в них было любви и сожаления.

Сейчас его рука лежала на подбородке его собственного сына, и он понимал, что ему не достает отцовской уверенности для проведения того же самого ритуала. Оливера смутно подавляло ощущение повторяемости событий, которые совершенно по-разному были окрашены любовью и счастьем. Вспоминая впервые за долгие годы все минувшие летние каникулы, полузабытые имена и лица друзей, заброшенные комнаты летнего дома, пышущего здоровьем отца, с его уверенными руками, отца которого уже давно нет в живых, Оливеру пришло в голову, что у сына наверняка будет повод обижаться на своего отца, когда Тони в свою очередь оглянется назад с вершины собственной зрелости на этот полукомичный, полуторжественный эпизод, происходящий в неуютной до предела аккуратной комнате общежития с нелепо свисающим с потолка скелетом и картой мира, утыканной отметками будущих убежищ.

Но Оливер был уверен, что его лицо не выдавало его чувств и мыслей, пока он обыденно соскабливал слой пены с подбородка и скул Тони. Он закончил, сняв последний пучок волос с верхней губы мальчика, и сделал шаг назад. — Ну вот, — заключил он. — Теперь умойся.