Сборник "Профессия: ведьма" - Ольга Громыко

Вернулась я в свою опочивальню, на кровать повалилась да так поверх перины и уснула – уморилась за день.

Утром Матрена в дверь постучала, разбудила:

– Вставай, хозяйка, уже третьи кочета песней солнышко порадовали, твой муж с воеводой давно за столом сидят, трапезничают! Выйдешь к столу аль велишь в опочивальню кушанье которое подать?

– Выйду, принеси только ковшик водицы студеной – глаза ополоснуть!

Матрена скоренько обернулась, помогла мне одеться, волосы расчесать. Чешет да все ахает:

– Красотища-то какая, чисто шелк золотой, так сквозь гребень и течет!

Заплела я косу, лентой перевила, в сундуке сарафан зеленый на меня сыскался. В трапезную лебедушкой величавой заплыла – хозяйка я али не хозяйка?! Кощей с воеводой за столом накрытым сидят, вокруг Прасковья Лукинишна суетится, потчует. Заметили меня – так и обомлели, впервые толком разглядев. Стряпуха руками всплеснула, Кощей косится недоверчиво, воевода и вовсе куском хлеба подавился, кашляет, глаз с меня не сводит.

А я и сама знаю, что хороша: коса ниже пояса, губки алые, очи зеленые, брови черные, стан тонкий, сзади – заглядишься, спереди – залюбуешься. Воевода с места подорвался, стул передо мной выдвинул:

– Откушай с нами, Василиса Еремеевна, укрась стол…

– Я, – отвечаю, – не петрушка с укропом – стол вам украшать.

Взяла и назло другой стул выдвинула, присела. Вот так всегда – только красу мою молодцы и видят, по ней и почет. А я, между прочим, еще и Премудрая – наш волхв только диву давался, как скоро я счетной и грамотной науке выучилась! Небось Марфуше бы стула не выдвинул…

Кощею же, видать, ни до ума, ни до красоты моей дела нет. Словно позабыл обо мне, с воеводой беседует, сидит за столом по-домашнему, у рубахи белой ворот нараспашку, рукава по локоть закатаны. Разглядела я наконец, что рука правая у Кощея поломана была, срослась неровно, оттого и слушается плохо. Кабы не седина да глаза колючие, никто б ему больше тридцати годков не дал, бессмертному.

Прасковья Лукинишна так вокруг Кощея и увивается, лакомый кусок подсунуть норовит:

– Костюша, испей молочка! А вот рябчик печеный с брусницей, отведай! Попробуй расстегайчиков с осетриной! Что ж ты пирожок с капусткой не ешь, касатик?

Непонятно мне сие: от батюшки моего волхв велит кушанья подальше ставить и медами хмельными вне очереди не обносить, потому как у царя мера в еде-питье такова: есть, сколь влезет, и пить, покуда закусь не всплывет, опосля чего всенепременно требует гусли, бренчит на них без ладу, горько плачет и заставляет бояр да послов ему подпевать. Наутро самолично обходит темницу и отмыкает тех бояр, что давеча пели нескладно, перед послами очень извиняется, особенно ежели которых за неуважение к пьяному царю на дыбе вздернуть успели.

Кощей же на кушанья глядит равнодушно, от каждого отщипнет да отставит, я и то больше съела. Зато воевода за троих уписывает, его и потчевать не надобно – руки загребущие через весь стол тянет.

– Съезжу-ка я, Кощей, в дружину, учения какие устрою, проверю, чем они там без меня занимались – на полатях лежали аль мечи держали.

– Поезжай, – отвечает Кощей, – заодно зашли в степь кого из парней пошустрее на коне легконогом, пускай поездит вокруг орды басурманской, повыспрашивает в селениях окрестных, не обижают ли их басурмане.

– А где ваша дружина? – не утерпела я. – Покамест слыхом не слыхать, видом не видать!

Кощею разговаривать со мной не в охотку, на воеводу глянул, тот мне отвечает:

– У дружины стан свой посреди поля широкого, чтобы не мешать никому, и самих чтобы от дела ратного не отвлекали. Увидишь еще, успеется…

Тут стряпуха в разговор встряла:

– А что это Костюша дверь в опочивальню запирать начал, а? Я ему на зорьке оладушек пшеничных, молочка парного в постель принесла, а он изнутри затворился и на стук не отзывается, пока я голос не подала!

– Захлопнулась дверь… случайно… – неохотно проворчал Кощей, на меня взгляд косой кинул – не проговорюсь ли? Я сор из избы выносить не горазда, смолчала. – Нашел я в книге старинной заклятие одно полезное, да чернила от времени повыцвели, половину слов не разобрать, додумывать надобно. Прасковья Лукинишна, ежели меня кто спрашивать будет, – я в покое колдовском сыщусь, да без нужды, гляди, не тревожь.

– Ты, Костюша, поаккуратнее там, – просит стряпуха, – а то прошлым разом весь терем дрянью какой-то просмердел, челядь распугал и сам до зелени нанюхался, еле откачали…

– Что ты выдумываешь, Прасковья Лукинишна? – сердится Кощей. – Ну посмердело чуток и выветрилось…

– Выветрилось, как же! – бубнит неугомонная старуха. – От колдовства твоего один убыток – давеча щи варила, крышку с горшка сняла, а оттуда как полезет всяка пакость, гады ползучие да прыгучие, ужо я их половником бить умаялась, тьфу-тьфу, вспомнить противно!

Кощей в ответ огрызается:

– А ты реактивы у меня не таскай и щей ими не соли, сто раз говорил!

– Каки-таки ративы, что я, соли не спознаю? Взяла чуток, а ты уж крик поднял, чисто режут тебя…

– Хорошо еще, что сама тех щей прежде не отведала! – махнул рукой Кощей, да с тем и ушел, старуху не переспоривши.

Поглядела я в оконце: ладный денек выдался, теплый да солнечный. Дай, думаю, выйду двор разведаю – много ли мне воли отведено?

Нет у Кощея во дворе ни частокола с черепами заместо горшков, ни поленницы из костей, из погребов крики не доносятся и воронье над телами молодцев порубленных не кружит. Тишь да гладь, летняя сонная благодать. Из-под ног куры разбегаются, Прасковья Лукинишна им зерна ячменного насыпала, черный кобель возле погребов на солнце греется, зарычал на меня лениво. У амбара огородик махонький притулился, плетнем обнесенный – поверху белье развешано, на ветру полощется. Котеныш белый, пушистый, сам с собой в догонялки играет, за хвостом по кругу бегает. Увидел меня – мяукнул потешно, глазенки озорные так и светятся. Я за ним. А котенышу поиграть охота – в руки не дается, дразнится, отбежит да встанет, отскочит да к земле припадет. До самых ворот довел, а они нараспашку – Матрена корову в поле погнала, за собой закрыть не удосужилась. Один шаг за порог ступить осталось. Тут мне ровно на ухо кто шепнул: «Не ходи за ворота!» Отдернула я руку, выпрямилась. Зашипел котеныш злобно, уши прижал, не успела я сморгнуть, – его и след простыл. Не по себе мне стало, ровно кто пером мокрым вдоль хребта провел. Отступила я от ворот, пошла дальше двор смотреть. В конюшню забрела: поперек дверей на охапке сена конюх спит крепко, храпит громко, семь коней лощеных, один другого краше, траву луговую жуют, водой ключевой запивают, а в самом дальнем нечищеном углу стоит перед пустым корытом конь-огонь, семью стальными цепями прикованный. Повесил, горемычный, голову, грива золотая до самой земли свесилась. Жалко мне его стало, подошла я поближе, по шее крутой погладила: