Последний август - Петр Немировский

— А ты мной недовольна. Смотри, уйду к другой, — с деланной угрозой в голосе произнес папа.

— Васька раньше так не пил, — помолчав, сказала мама.

— Он спивается так же, как и покойный Борис, — добавила бабушка. — Помню, тот запил, когда вышел из тюрьмы.

— А что, Васькин отец сидел? — спросил папа.

— Два года. В тридцать седьмом... нет, постой, в тридцать шестом, при Ежове, его выпустили на бериевскую амнистию. А из эвакуации он вернулся законченным алкоголиком.

— Отец от водки сгорел, и сын туда же, — добавила мама.

Возникла пауза.

— Завтра на заводе собрание, будут говорить о новом доме, — сообщил папа.

— Разве его уже закончили? — осторожно спросила мама.

Папа промолчал (наверно, кивнул).

— Эх, дали бы нам двухкомнатную квартиру... Но мы невезучие. Везет только богачам, а беднякам — никогда, — запричитала мама.

— Ничего, может, дадут и нам, — обнадежила бабушка.

— Если бы он не боялся выступать, а то ведь всего боится, — продолжала мама. — Только дома храбрый. Нам же полагается квартира, полагается. Сколько у нас метров на человека?

— Четыре, — буркнул отец.

— А надо сколько? Шесть. Но разве ты можешь чего-нибудь добиться? Нет бы — войти в кабинет директора или парторга, стукнуть кулаком по столу...

— Ты видела нашего директора и парторга? Иди к ним, добивайся. Рабочие их так ненавидят, дай волю — повесили бы на первом столбе. 

— Тише, ша, Игорь спит, — зашипела мама.

В кухне запел сверчок. Интересно, какой он? Наверное, большой усатый жук, сидит в норке и рассказывает свои таинственные истории.

— Лена, завтра в восемь мы должны выйти, — напомнила бабушка.

— Вы идете к Шалимову? — поинтересовался папа.

— Да. Спасибо нашей завотделением — ее сестра дружит с дочкой Шалимова. Я так волнуюсь — что покажет рентген? Подозревают камни в желчном пузыре, у меня во рту постоянная горечь. Надо будет дать Шалимову десятку. 

— За одну консультацию — десять рублей? — возмутился папа.

— А что ты думал? Нельзя же не дать!

— За операцию тоже придется платить, — промолвил папа поникшим голосом.

— А как же! Боже, неужели придется удалять желчный пузырь, это же серьезная полостная операция… — и мама перевела разговор в область, где чувствовала себя как рыба в воде.

О пузырях, протоках и каналах она могла говорить часами, особенно накануне приступа. А во время приступа целыми днями лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и если шевелилась, то двигались лишь ее густые черные волосы и ноги, а халат оставался неподвижен. С тех давних пор я был уверен, что такое несметное количество «пузырей, протоков и каналов» находится в животе только у мамы. Она бережно несла это «хозяйство», время от времени лишаясь то очередного пузыря, то кусочка желудка. И все равно, когда, казалось, что болеть там уже просто нечему, мама шла к новому доктору, и тот обнаруживал в ее животе еще какую-нибудь загогулину, которую нужно удалять, и немедленно. С годами удаленные органы стали составлять мамин «золотой фонд» — она его бережно складировала в своей памяти, снабдив бирками, где по порядку стояли: год операции, имя врача, название больницы, особые обстоятельства. Вероятно, одной из причин, почему мама так редко ходила на пляж, был ее живот, изрезанный вдоль и поперек...

В телевизоре зазвучала музыка — фильм закончился.

— Ну что, гей шлофн? — сказал папа, хлопнув ладонями по подлокотникам кресла.

Началось общее движение. Вскоре из кухни донеслось позвякиванье носика умывальника и папино фырканье. Затем папины — бум-бум-бум — шаги. Щелчок кнопки телевизора — и комната погрузилась во мрак.

Я покрепче прижал мишку к себе. Смутно слышал, как на кухне выдвигались ящики, звенели ручки ведер, как, осторожно ступая, мимо прошла мама. В полутьме я вдруг как будто увидел белого кролика. Хотел его погладить, но кролик внезапно посерел и ощерился.

— Крыса! — заорав, я вскочил с кровати и указал на кладовку.

Вбежали родители, вспыхнул свет. Папа рванул дверцу кладовки, заглянул внутрь.

— Господи, сколько мы должны мучиться в этой норе! — запричитала мама. — С крыши течет, на стенах грибок, в кладовке крысы.

— У тебя под носом крысы, — огрызнулся отец, захлопывая кладовку. — Заколотить ее к чертовой матери!..

Выключил свет и ушел. Мама — следом за ним.

— Ба, можно к тебе?

Несколько быстрых шажков, мастерский прыжок — и я в теплой бабушкиной постели. Разлегся королем. Жду. Под мою голову осторожно подкладывается подушка. Скрипят пружины — и рядом ложится кто-то огромный. Я прижимаюсь к ней, зарываюсь в нее, трусь носом, как щенок. Ее мягкая ладонь гладит мои плечи, спину, и по всему телу, до самых кончиков пальцев, разливается тепло. Губы мои улыбаются, ресницы дрожат. Тепла уже так много, что, кажется, плывешь в его море.

— Спи...

5

На кухне хлопотала бабушка.

— Ба, а где мама?

— Пошла на работу.

Все-таки жаль, что мама на работе. Иногда она работает днем, а иногда дежурит в ночную смену. Со мной, правда, мама играет редко и книжки мне читает не так часто, как хотелось бы. Но все равно, лучше, когда мама дома. Потому что тогда кормит меня она, а не бабушка, а с мамой бороться мне гораздо легче. Бабушка сначала выторгует у меня несколько ложек. Как я ни силен в математике, все же на одну-две ложки она обязательно обмахлюет. Если я отпрошусь «отдохнуть», она будет преследовать меня по всему дому, пока не прижмет в каком-нибудь углу и не заставит проглотить. Словом, от бабушки не отвертеться.

А вот с мамой справиться куда легче: мама только поначалу делает вид, что намерена в меня впихнуть всю тарелку. Вначале она строгая: лицо серьезное, сидит прямо, ложка в руке — как сабля. Но после третьей ложки я затягиваю время, долго пережевываю, кашляю, отдыхаю, и мама потихоньку начинает терять терпение. Тут главное — выдержать характер, не провалить всю тонко продуманную операцию. Если наотрез откажусь — мама начнет угрожать и кричать. Скандалов я не люблю. А если проглатывать и прожевывать слишком быстро, мама тоже станет увеличивать темп. Потому темп нужно сбавлять медленно, пока мама, обессилев,