Именем закона. Сборник № 3 - Борис Мегрели

— Девушка улетает в турпоездку в Венгрию, — ответил он, явно улыбаясь.

Я не на шутку рассердился. Вот так, с улыбкой, он каждый раз мне сообщал, что провожает или встречает свою очередную девушку. Из его девушек можно было сколотить целый женский батальон.

— Ты же на задании, Саша, — сказал я.

— А сейчас где? Из иллюминатора серебристого лайнера ручкой машет Валентина.

— Голубовская?

— Она, голубушка. Мы с ней не встретились. Я задержался у Тани.

— Грач?

— Да. Валя последней ушла вчера от Нади. Дома не ночевала. Утром заехала домой, взяла чемодан и укатила. Сосед доложил. Пришлось мчаться сюда. Опоздал. До вылета пятнадцать минут. Снять?

— Ты хочешь, чтобы Самарин снял мне голову?

— Голова, конечно, дороже, но такую девушку упускать жалко. Решайся.

Я не мог решиться снять с рейса Валентину Голубовскую без санкции генерала Самарина. Александр кому-то сказал фальшивым голосом:

— Товарищ дорогой, от друга жена сбежала, а вы меня торопите.

— Саша, позвони через пять минут, — сказал я.

— Будет поздно. Ну ладно. Перезвоню.

Самарин принимал иностранную делегацию.

Людмила Константиновна, секретарь, милейшая женщина, работающая в МУРе двадцать пятый год, сказала:

— Присаживайтесь. Они уже уходят.

Они — двое молодцеватых брюнетов в небесно-голубых костюмах и рыжая женщина в розовом — вышли из кабинета в сопровождении Самарина через минуту. Я встал. Самарин хмуро покосился на меня, и вдруг его взгляд просветлел. Он увидел на мне форму. Форма была безупречной. Она всегда висит в шкафу отглаженной.

— Вот один из наших сотрудников, — сказал он. — Старший инспектор майор Бакурадзе.

Он демонстрировал своего подчиненного посторонним. Господи, до чего дожили — старика можно ублажать формой, подумал я, улыбаясь гостям. В приемную вошел полковник Астафьев.

— Передаю вас на попечение полковника Астафьева, — сказал гостям Самарин. — В девятнадцать ноль-ноль прошу на ужин в «Арагви». Кавказский ресторан. А теперь извините, дела.

Самарин выглядел не лучшим образом. Ему бы в госпиталь лечь, а не ходить по ресторанам, тем более кавказским, подумал я. Но разве его уложишь в постель? Он наотрез отказался от госпиталя, ссылаясь на то, что дел по горло и в МУРе каждый человек на вес золота. Дел действительно было по горло, людей не хватало, и без Самарина нам пришлось бы туго. Но вряд ли в ближайшие десять лет что-то изменилось бы.

В кабинете я кратко изложил суть вопроса.

— Что ты предлагаешь?

— Снять Голубовскую с рейса.

— Сколько Голубовская получает в своем театре?

Вопрос был неожиданным.

— Немного, рублей сто двадцать в месяц, — ответил я.

— Она наверняка копила деньги на эту поездку не один год.

Я заметил, что в некоторых житейских вопросах Самарин мыслит, как говорится, по образу и подобию своему. Вот он точно копил бы деньги на туристическую поездку, если, конечно, когда-нибудь решился бы на нее.

— Владимир Иванович, у артистов иной образ мышления. Импульсивный, что ли. Голубовская наверняка узнала о возможности поехать в Венгрию за два месяца до поездки — ровно за столько, сколько надо для сколачивания группы и оформления. А деньги наверняка одолжила.

— Тем более я против. Нельзя портить ей поездку. Я не хочу, чтобы она на всю жизнь возненавидела нас с тобой.

На этом можно было остановиться. Конечно, я не подумал ни о том, что испорчу Голубовской поездку, ни о том, какие чувства она будет испытывать к милиции. Но какая-то сила толкала меня дальше в омут, в который я уже ступил.

— А если окажется, что она имеет отношение к смерти Комиссаровой или знает что-то такое, что поможет нам? Да и вообще как быть со сроками?

— Да-а, — произнес Самарин. Это его любимое «да-а» было многогранным, пожалуй, пятидесятишестигранным, как бриллиант. — А если бы он нес патроны? — Генерал нарочито медленно положил карандаш в стакан. — В качестве кого Голубовская проходит по делу?

— В качестве свидетеля.

— Вот и будь любезен относиться к ней соответствующим образом. Мы имеем дело с людьми, и обращаться с ними надо по-людски. Побольше человечности, майор, побольше.

— Разрешите идти?

— Не смею задерживать. — Самарин встал. Вряд ли для того, чтобы проводить меня. У двери я обернулся. Он открывал бутылку минеральной воды. — Сегодня День милиции?

— Сегодня двадцать восьмое августа, Владимир Иванович, — озадаченно ответил я.

— Вот я и подумал, может, День милиции перенесли на двадцать восьмое августа, раз ты форму надел. Нет? Что, костюм в чистку отдал?

— У меня не один костюм, Владимир Иванович.

— Ну да, конечно. Это у меня в твоем возрасте был один костюм. Шевиотовый. Сносу ему не было. Только чересчур блестел от старости. Ты когда, по существу, собираешься докладывать об убийстве актрисы?

— Почему об убийстве?

— Самоубийство в итоге тоже убийство. Самого себя. Так когда? До двенадцати у меня назначено два совещания.

— В двенадцать тридцать.

— Будь по-твоему.

Я вернулся к себе. Позвонил Хмелев.

— Извини, задержался у Самарина, — сказал я. — Он…

Александр перебил меня:

— Это уже не имеет значения. Девушка в воздухе. Звоню, чтобы сказать тебе: «Еду на базу».

— На какую еще базу?

Александр снисходительно хмыкнул:

— На службу, на Петровку.

Мы с ним работали второй год, но я никак не мог привыкнуть к его речи.

Через двадцать минут Александр Хмелев вошел в наш крохотный кабинет на пятом этаже Петровки.

В отличие от меня у Александра была машина, и ему не приходилось ездить на оперативные задания в общественном транспорте и тратить таким образом уйму времени впустую. Баловень судьбы, он сразу, как только после университета поступил на службу, решил проблему передвижения и экономии времени однозначно — потребовал от родителя, заместителя председателя исполкома одного из московских районов, «Жигули». Родитель с пониманием отнесся к притязаниям начинающего сыщика и требование удовлетворил. Одно было плохо: Александр пытался чересчур экономить время. Дважды он попадал в аварию.

— Опять летел? Закончится тем, что ГАИ направит Самарину представление на тебя, — сказал я.

Александр молча уселся за свой стол, впритык стоящий к моему. Он был мрачен, и я догадывался почему.

— Да-а, — сказал он, подражая Самарину.

— Рассказывай, рассказывай.

Он вытащил из кармана куртки две фотографии и положил передо мной. Это были портреты молодых женщин, одной красивой, уверенной в себе, другой — незаметной и скромной.

— Голубовская и Грач?

— В цель. Ху из ху?

— Красивая — костюмерша Татьяна Грач, некрасивая — актриса Валентина Голубовская.

— Во дает! Как догадался?

— Очень просто. Ты таким тоном спросил, кто есть кто, что нетрудно было понять: Хмелев поражен. А раз Хмелев поражен, актриса некрасивая. Ведь в твоем представлении актриса должна быть красивой. Рассказывай, Саша.

В общем, получалось, что Рахманин говорил правду. Поводом для ссоры послужила дубленка. Виталий Аверьянович Голованов, по словам Татьяны Грач, как самый воспитанный, интеллигентный человек, вышел на балкон, чтобы не присутствовать при семейной ссоре. Собственно, ссоры и не было. Рахманин обвинил Комиссарову в бездумности и транжирстве. Может быть, слово «транжирство» произнесено не было, но речь шла именно о транжирстве. Зато Грач хорошо помнила фразу, брошенную Рахманиным: «С тобой с голоду помрешь!» Сразу после этой фразы Павел Герд сказал ей: «Сейчас пойдем, вот только помою руки» — и ушел в ванную. Комиссарова была подавлена. Она три или четыре раза произнесла: «Мы не так уж бедны». Когда она произнесла это в третий или четвертый раз, Рахманин сказал: «Мы уж слышали» — и, ни с кем не попрощавшись, ушел. Комиссарова приняла таблетку элениума, чтобы успокоиться. Вернулся Герд, сказал: «Надо уходить», и они вдвоем с Грач ушли. Перед уходом Грач напомнила Комиссаровой о назначенной на завтра встрече. Комиссарова за час до этого попросила переделать платье. Грач и Герд решили пройтись. Оба находились под впечатлением ссоры и молчали. Герд лишь сказал: «Лучше не иметь жены». Два года назад он развелся и жил один. Грач посочувствовала Комиссаровой. Больше они не говорили о ссоре. Герд предложил зайти к нему выпить по чашке чая. Кофе он не пьет, так как бережет здоровье. Грач очень хотелось кофе, и она спросила, найдется ли в доме кофе. Кофе в доме нашелся. Примерно через час-полтора Грач ушла от Герда. Домой она вернулась в два, что может подтвердить ее мать.

— Самое потрясающее, что она знала о смерти Комиссаровой, — сказал Александр. — В восемь утра ее разбудил телефонный звонок. Звонил Рахманин. Он и сообщил ей о смерти Комиссаровой и о предсмертной записке.