Радищев - Михаил Жижка

Один из студентов, Насакин, находясь в большой нужде, пришел к Бокуму просить помощи, так как «не в силах, — говорит Радищев, — было ему терпеть холод ради болезненного расположения его тела». Когда он пришел к Бокуму, тот играл на бильярде и на просьбу истопить его комнату, дал ему пощёчину. Незаслуженно обиженный Насакин возвратился к остальным студентам и со слезами на глазах рассказал им о случившемся.

Дальше терпеть было нельзя. Все единогласно решили отомстить Бокуму.

«И подобно как в обществе, — говорит Радищев, — где удручение начинает превышать пределы терпения и возникает отчаяние, так и в нашем обществе начиналися сходбища, частые советывания, предприятия и все, что при заговорах бывает, взаимные вспомоществования, обещания, неумеренность в изречениях; тут отважность была восхваляемая, а робость молчала… Презрение наше к начальнику нашему, — продолжает Радищев, — перешло в негодование»… Федор Васильевич Ушаков, самый старший из студентов, смелый и решительный, предлагал Насакину вызвать Бокума на дуэль и пистолетным выстрелом смыть нанесенный позор. «В общежитии, — говорил он, — если таковой случай произойдет, то оный не иначе может быть заглажен, как кровью».

Но большинство не согласилось на эту рыцарскую месть, так как имело дело с начальником. Они решили отомстить Бокуму руководствуясь естественным правом «защищения чести». «Мы в то время, — пишет Радищев, — начали слушать преподавание права естественного и остановились на разделе: «Вознаграждения за человеческие оскорбления». И руководствуясь древним законом — «око за око — зуб за зуб», решили, что студент Насакин, получивший незаслуженную пощечину от Бокума, должен отомстить ему тем же. Сказано — сделано. Когда Насакин пришел к Бокуму, между ними произошел следующий разговор:

«Насакин. Вы меня обидели и теперь я пришел требовать от Вас удовлетворения.

Бокум: За какую обиду и какое удовлетворение?

Насакин: Вы мне дали пощечину.

Бокум: Неправда, извольте итти вон.

Насакин: А если нет, так вот она и другая.

Говоря сие ударил Насакин Бокума и повторил удар».

«Боясь последствий этого скандала, они решили, — как пишет Радищев, — тайно оставить Лейпциг, пробраться в Голландию или Англию, а оттуда сыскать случай ехать в Ост-Индию или Америку».

Но Бокум предварил этот побег. По его заявлению студенты были арестованы. «Не довольствуясь, — пишет Радищев, — тем, что мы были арестованы, Бокум испросил от совета университета, чтобы над нами произвели суд. К допросам возили нас скрытным образом и судопроизводство было похоже на то, какое бывает в инквизициях или тайной канцелярии».

После вмешательства посла кн. Белосельского, студенты были освобождены из-под стражи и конфликт кончился более или менее благополучно для обеих сторон и хотя полного мира не наступило, и не могли наступить, но физические схватки между начальством и студентами, прекратились. Бокум по-прежнему пьянствовал и рачил о своем кармане, «а мы, — пишет Радищев, — жили и не видали его месяца по два, как бы ему не подвластны».

Пребывание Радищева за границей самым непосредственным образом способствовало его знакомству с учением французской материалистической философии, под знаком которой проходила вся последующая его литературно-общественная деятельность.

Это было время, когда идеи этой философии совершали свое победное шествие в борьбе со старым феодальным порядком. Париж был центром, откуда они широким потоком разливались по всей Европе. В 1778 году Вольтер находил, что «вся Франция, и даже Европа сделалась энциклопедистами, и что от С.-Петербурга и до Кадикса, от Ледовитого океана до Венеции революция против церкви — совершившийся факт».

Идеи философского материализма, на суд которого были призваны все старые понятия, традиции и верования, с молниеносной быстротой проникали в самые отдаленные уголки Европы, несмотря на густую цепь цензурно-полицейских запрещений и поповских заклинаний. Необычайно простые и понятные по своему содержанию, стройные по изложению, смелые и революционные в своих практических выводах, эти идеи везде находили горячих сторонников и смелых пропагандистов. Либеральные профессора, пузатые лавочники, буржуазные журналисты, писатели, студенты и ремесленники — все были захвачены подкупающей простотой этих идей и всячески старались направить их острие против феодально-аристократических привилегий в защиту политических и материальных интересов буржуазии.

Не избежали этого влияния и русские студенты, проходившие курс юридических наук в Лейпцигском университете.

Кроме официальной программы университета, где читали лекции либеральные профессора (Платнер, Галлерт и друг.) — по логике, естественному, генеральному, международному и политическому праву, истории и философии, большинство студентов (главным образов Радищев и Ушаков) усердно занималось на дому, читали материалистов (Гельвеция, Мабли, Монтескье и Руссо), брало у професоров на стороне дополнительные лекции и, как пишет Радищев — «подолгу беседовали с римлянами», восхищаясь республиканскими героями Плутарха и Квинта Курция.

Федор Васильевич Ушаков вместе с Радищевым «упражнялись, — как он пишет, — денно и нощно в чтении… солнце, восходя на освещение труда земнородных, нередко заставало нас беседующими с римлянами».

Что же привлекало русских студентов в древней истории Рима? «Не льстец Августов и не лизорук меценатов (Гораций) прельщали нас, но Цицерон, гремящий против Катилины, и колкий сатирик, не щадящий Нерона». В латинском языке им нравилась «сила выражений», а в истории — борьба республиканских героев с монархическими.

Знакомству с идеями французской просветительной философии содействовали и сами преподаватели. Значительно позже Радищев с восхищением вспоминал лекции профессора Геллерта (преподавал словесные науки) который говорил, что «призвание писателя заключается в том, чтобы пером своим служить истине и добродетели».

Петербургским наказом Екатерины и официальной программой университета не были предусмотрены такие авторы, как решительный демократ аббат Мабли и материалист Гельвеций, между тем как книги их жадно читались русскими студентами и, по выражению Радищева, они «в оных мыслить научалися».

Самый близкий товарищ Радищева по университету, Федор Васильевич Ушаков, в своих письмах, «касающихся до первой книги Гельвецкого сочинения о Разуме», так отзывается об этой книге: «Вы, — говорит он, — обращаясь к какому-то неизвестному другу, вселили в меня неутомимое рвение к исследованию всех полезных истин и отвращение непреоборимое ко всем системам, имеющим основание в необузданном воображении их творцов и омерзение к путанице высокопарных и звонких слов, коими прежде отягощал я ум свой… от Вас познал я удивления достойного сочинителя, коего книгу Вы благоволили прочесть со мною. После чего я три раза читал ее со всевозможным вниманием и для того только воздерживаюсь хвалить его, 'что я уверен, что хвалить такого мужа, как Гельвеций, должен только тот, кто сам заслужил уже похвалу… скажу только то, что удивляясь его проницательности, ясности и изящности его слога, я нередко сожалел о его краткости».