Любой ценой - Ольга Лаврова

— Отец, надо идти в органы!

Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:

— Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира — плачу, у Вадика неприятности — плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это… — Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков.

У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева.

— …Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.

— С чего вы взяли?

— Потому что он умер.

Знаменский прерывает запись:

— Ну и дальше в том же роде.

Томин разводит руками.

— «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…». Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано и ей обещано.

— Саша, Холин для Тобольцева — не туз.

— А что такое Холин?

— Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том — воспитанный мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.

Томин хмыкает.

— Сколько лет дочери Тобольцева?

— Семь, Саша.

— Какая версия рухнула! — комментирует Кибрит.

— Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?

— Совсем просто — подкуп.

— Давайте обсудим, — соглашается Знаменский. — Тобольцев очень любит ребят, ценит свободу. За его провинности причитается два-три года. Ради денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.

— А махинации с нарядами?

— Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше — больше. Разумеется, потом он имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что с ним сейчас творится, спрятана глубоко…

— Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая и доказуемая! Иначе остается поверить, что их судьбы удивительно пересеклись над телом Киреева — раз, в камере — два. — Томин увлекся: загадка всегда интересна. — Вообще-то, поверить можно и в это, — говорит он, оседлав стул. — Тогда представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один человек умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.

— А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно делится на двоих: одному — случайное убийство, другому — неверно истолкованная попытка помочь потерпевшему, — протестующее доканчивает Знаменский.

— Ладно, Паша, ищем связь.

— Берешься?

— Что делать… Когда был убит Киреев?

— Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.

— Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?

— Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит — разменяла ему сотенную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу…

— Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться: ах, да что же я могу?

— А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы — но только для очистки совести.

— Ну, а ты сам?

— Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями.

— Разбежались.

Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разглядывает окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь было темно и безлюдно…

Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, соседнем, Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и долго созерцает их: похоже, зрелище доставляет ему удовольствие…

Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знаменский не разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та уже минут двадцать плачет в проходной), она, кажется, проскребла бы дыру в стене голыми руками.

Холина влетает с радостным, светлым лицом.

— Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я — мать Вадика. Вот таким, в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть…

— Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холина веду не я.

— Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которого сейчас все зависит!

— От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противоположность вам я обязан считаться с формальностями.

— Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости…

— От кого же?

— Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек, выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не отвернетесь от материнского горя!

Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.

— Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.

— Как вы его… по фамилии… больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного пристрастна, но Вадик такой… такой… — Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает. — Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!

— В ваших устах это, вероятно, комплимент…

— Еще бы!

— …но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.

— Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье.

— Убийство человека вы называете «несчастье с Вадиком»?

— Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал!

— А кто же?

— Разумеется, Тобольцев.

До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради «своей крови». Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно добиваются освобождения, оправдания, помилования…

Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разряда просительниц и делает наступательной стороной.

— Откуда же это вам известно?

— Из его собственноручного письма!

Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все больше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмешкой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приобретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева.

— Как вы его получили?

— Вынула из почтового ящика.

— Когда?

— Позавчера утром.

— Позвольте взглянуть на конверт.

— Конверт?.. Конверт… — она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком. — Я поищу дома… но вряд ли он сохранился…

— Он был надписан тем же почерком? — Знаменский спрашивает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.

— Да… или нет… Я спрошу мужа, письмо вынимал он… А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следователь — бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлович.

Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.

— Скажите, у вас есть мать?

— Есть.

— Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.

— Недо… что?

— Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма — это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи… словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало… — она запинается.