Любой ценой - Ольга Лаврова

— Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. — Тут Холин замечает Знаменского. — О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.

— Вижу.

— И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!

Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.

— Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило — Павел Павлович тоже тебя встречает!

«Как мило, как мило, как мило…» — звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…

В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый — таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.

— Имеются две психологические загадки, — говорит Знаменский на ходу. — Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.

Тобольцев молчит.

— Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.

— Отпустили?

— Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.

— Злитесь вы нынче.

— Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника — и вы и Холин — дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. — Он мимоходом включает диктофон: — В магазине на Таганке было много народу?

— Обыкновенно.

— Пиво было?

— Не знаю, при мне не спрашивали.

— Никто не спрашивал пива?!

— Откуда оно вечером, Пал Палыч?

— Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.

Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.

— Прошу поближе. Который из них Киреев?

— Не вспомню… — мается Тобольцев.

— Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!

— Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, — произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.

«Почему?!» — просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.

— Мать Холина нанесла мне визит, — сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.

Тобольцев живо оглядывается.

— Да?

— Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.

— А!.. — отмахивается Тобольцев.

— Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.

— Считал долгом попросить прощения.

— Логичней бы у семьи Киреева, не находите?

Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.

— Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?

— Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем… А какая она — мать Холина?

— Его мать? — Знаменский удивлен.

— Ну да. Любит его?

— До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.

— Ага, это хорошо.

— Хорошо?!

— А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех…

Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:

— Что за история со складчиной в их пользу?

— Теща проболталась? — дрогнув, картавит Тобольцев.

— Поскольку идет допрос, ваша функция — отвечать.

— Понял, куда клоните… Кто же я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться… какие тут деньги… да я бы… я бы стены разнес! Но судьба заставляет… Надо.

— Тот же старый добрый вариант: «заела совесть»?

— Заела совесть.

— И гложет раскаяние?

— Гложет, — упрямо повторяет Тобольцев.

— И убитый Киреев в глазах стоит?

— И стоит!

Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.

К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицейский микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофоном, понятые.

— Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас в глазах стоит, — весело говорит Знаменский.

Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казенным: началась официальная процедура, следственный эксперимент.

— Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим словам, вы совершили убийство.

Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним планом. Арочная подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни — две двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые железом, — бывший «собственный дом, вход со двора».

Между сумрачной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулярно к стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков — те самые, которыми в соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.

— Вон там, у подъезда, — говорит Тобольцев.

— Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?

Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внимания.

— Тут вот… слева от дверей.

— И как лежало тело?

Тобольцев неопределенно поводит рукой.

— Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?

— Лицом вниз.

— Параллельно стене или под углом?

— Нетрезвый я был… Кажется, вот так.

Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков переглядываются.

— А место происшествия имеет прежний вид? — продолжает Знаменский. — Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?

Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.

— Я правильно показал, где лежал-то он?

— Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего незаметить нельзя.

Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:

— Эх, Пал Палыч, напрасно вы…

Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Знаменский изображает для Кибрит картину места происшествия.

— Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы поставили вот так. Их приходится огибать по дороге к подъезду.

— Очень хорошо!

— Хорошо, да не совсем. Сегодня получаю от Тобольцева письменное заявление…

Входит Томин.

— Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел связаться с Холиным. Теперь он припомнил, что баков раньше не было!

— Связь у меня в кармане! — Томин усмехается, довольный произведенным эффектом. — Но прежде вынужден огорчить — при всех твоих симпатиях к Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина — выдумка, опросил сослуживцев и ручаюсь.

— Между прочим, вариант с подкупом выдвинула я! — вворачивает Кибрит. — Только Пал Палыч отверг.

— И продолжаю отвергать. Давай связь!

— Паша, ты непрошибаем. — Сдвинув в сторону построение Знаменского из ластика и карандашей, Томин разворачивает свои заметки. — Круг знакомых Тобольцева. Круг друзей-приятелей Холиных. Одну фамилию обнаруживаем в обоих списках.

— Грибеник Кира Михайловна, — читает Знаменский.

— Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В прошлом — комбинации с бюллетенями. А ее муж — сослуживец Дмитрия Холина, старшего брата.

— Шурик, умница…

— Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора Томина не кончен. — Он достает новый листок. — Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты, когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?

Знаменский подсчитывает в уме.

— Ярким светом! Саша, ты своротил гору!

— Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?

— Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.

Повеселевший Знаменский открывает сейф, чтобы убрать папки, но спохватывается:

— Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!

— Это по поводу следов крови. Я выписала из протокола осмотра. Видишь — форма капель, высота падения, дорожка брызг… а тут снова… По пути прочтешь и разберешься.

На сей раз кабинет обычный, следователь с допрашиваемым сидят друг против друга как пришитые.

— И не надоело со мной возиться, Пал Палыч? — безучастно спрашивает Тобольцев.

— Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история — чистейший самооговор!