На козле за волком - Юлиан Семенов

Ванган и Степанов переглянулись.

- Ладно, - сказал Ванган, - давай толкать машину.

- Знаешь, - предложил Степанов, - давай зажжем траву. Тогда будет легче искать.

- Наоборот.

- Не надо ничего искать! - крикнул Мунко. - Винтик закатился в мою варежку! Это я со страху стал таким рассеянным.

- Пальцы очень замерзли? - спросил Ванган.

- Очень, - ответил Мунко. - Только греть их нельзя, времени в обрез.

- Нет уж, давай я их тебе погрею, а то ты и впрямь потеряешь винтик. Знаем мы, каково это - терять винтики...

Ванган начал растирать белые пальцы Мунко, а Степанов отошел в сторону и помочился. Ему не очень-то и хотелось мочиться, но было любопытно - замерзнет ли моча, как слюна, в воздухе.

Замерзла моча все-таки на земле.

- Слушай, Ванган, - сказал Степанов, - можно было бы устроить прекрасный зимний аттракцион: пускать во время морозов воду из брандспойтов, чтобы она падала в снег ледышками. Представляешь, как это было бы красиво, особенно в солнечные дни?

- Внеси предложение, - усмехнулся Ванган, - может быть, его зачтут за рационализаторское. Аттракцион имени товарища Степанова, лучшего друга детворы...

- Что нужно делать, Мунко? - спросил Степанов. - Ты объясни. Может, пока тебе греют руки, я что-нибудь буду заворачивать? Это я умею.

Ванган снова посмотрел на часы, и Степанов только теперь заметил, что глаза у него стали белыми из-за того, что ресницы покрылись жестким, хотя по виду и пушистым, инеем.

- Не надо ничего крутить, - сказал Мунко, - я сейчас сам докручу.

Степанов отвернул крышку радиатора. Вода покрылась тоненькой корочкой льда.

Небо становилось сиреневым. Рядом с тусклым, свекольным солнцем зажглись две летние, яркие звезды. А чуть поодаль угадывалась молодая луна - она смотрелась словно сквозь папиросную бумагу.

- Мы все разгильдяи, - сказал Ванган. - Знаешь, о чем я часто думаю? Я думаю вот о чем...

- У меня уже согрелись пальцы, - сказал Мунко, но он сказал слишком очевидную неправду, чтобы отвечать за нее, и Ванган продолжал растирать ему руки. Мунко сказал ложь таким же бодрым, чересчур спокойным голосом, каким говорили сейчас и Ванган и Степанов.

<Дети всегда поначалу копируют интонацию и манеру разговора, подумал Степанов. - Мысли они, к счастью, копировать не могут - прогресс вносит свои коррективы...>

- Я вот о чем думаю, - продолжал Ванган. - В мире каждый день кто-то сочиняет хотя бы один новый анекдот. Анекдот живет месяц, в провинции полгода. А потом умирает. А ведь каждый анекдот - это сюжет для романа. Или тема для докторской диссертации какого-нибудь будущего историка. Анекдот - это наскальная живопись двадцатого века. На этой самой наскальной живописи сколько людей стали академиками. А ведь ни одного сборника анекдотов нет... Ни одного! Я обязательно стал бы записывать все анекдоты... Если выберемся отсюда, клянусь честью - составлю книжку анекдотов... Знаешь, всегда говорят: <Не надо торопиться>. Особенно этим заклинанием славятся критики. Они, дурашки, Пушкина цитируют, а уж он-то всегда так торопился. Истинного художника всегда должно преследовать размышление о смерти - только тогда он поймет жизнь по-настоящему. Надо всегда торопиться, - потом станет ясным, где зазря поторопился, а где преступно медлил. Все надо отдавать, все. Люди разберутся потом, что им пригодится, а что нет... Мы всегда медлим из-за комплекса и тщеславия. Хотим создать бессмертное, великое. На века. Не нам это определять, а векам.

- У меня согрелись пальцы, - сказал Мунко, - я уже чувствую, как они болят. Только ног я теперь не чувствую... И внутри - раньше все тряслось от холода, а сейчас замерзло...

Солнце растворилось в багровой синеве неба. Исчезла та папиросная бумага, которая скрывала луну. Луна теперь стала близкой. Небо вокруг нее было прозрачно-синим, а потом возникал радужный дрожащий ореол, цветом похожий на грязный весенний снег.

- Может, разложим под радиатором костер из травы? - предложил Ванган.

- Ты же говорил, что она прогорает, как порох, - сказал Степанов, ощущая в себе тишину и усталость. Холода уже не было, он не воспринимался так обжигающе и сухо, как раньше.

- Надо что-то делать... Самое противное - это когда ты бессилен.

- Растереть тебе ноги?

- Наверное, поздно. Они совсем деревянные.

- Почему ты не надел унты?

- А почему Мунко не взял прокладку? Почему мы поехали именно сюда бить волков? Почему ты прилетел в Монголию? Почему я встретил тебя?

- Ты хотел сказать - случайности логичны?

- Я хотел сказать, что если каждый из нас запрограммирован в генетическом коде, то, значит, должна существовать и такая программа, которая определяет пересечения миллионов разностей, обитающих на земле.

- А это, случаем, не мракобесие? - спросил Степанов и понял, что хотел улыбнуться своему вопросу, но не смог, потому что мышцы лица уже не подчинялись ему...

- Мракобесие - это когда мы не понимаем, но заготовили дрова для костров, чтобы сжечь то, что нам непонятно.

- У тебя глаза совсем белые...

- У тебя тоже. Ты, между прочим, почаще их закрывай. Говорят, если обморозишь белки, никакие врачи не помогут.

- Слушай, а если мы подожжем сиденье <газика>? Обольем бензином и подожжем. Это ведь видно издалека.

- Нас начнут искать часа через три. Сейчас люди только возвращаются с охоты.

- Давай прыгать.

- Я уже не могу.

- Надо заставить себя.

- Чудак, пятьдесят градусов - это переохлаждение организма. В двадцать градусов можно согреться, если прыгать или бегать. А сейчас пятьдесят.

- Тогда надо идти. Ты сможешь найти путь к проселку?

- Ты же видел, как трава сходится за машиной. Как на болоте ранней осенью, когда еще тепло.

<Это я так думал, - вдруг вспомнил Степанов. - Я думал точно такими же словами, как сейчас сказал Ванган. Наверное, в большинстве своем все люди думают одинаково. Только говорят по-разному. В мыслях человек лжет реже. Мысль - честнее слова, произнесенного вслух. А слово, записанное пером, не похоже на слово произнесенное, а еще больше оно не похоже на мысль, родившую его>.

Мунко соскочил с буфера и начал кататься по земле, ударяя себя локтями по бокам что было сил.

- Все! - крикнул он. - Степанов, поверни ключ, а я пока погреюсь.

- Если заведется, - сказал Ванган, - я обязательно соберу томик всех анекдотов, какие только знаю.

- И я тебе пришлю из Москвы штук пятьсот новых.

- Пятьсот - это ты перегнул.

Ключ показался Степанову теплым - так он был холоден.

<Нет ничего безнадежнее промерзшего металла>, - подумал он.

Мотор заныл, словно человек с воспалением надкостницы.

Мунко перестал кататься по земле, поднялся и зло ударил ногой передний скат.

- Сволочь! - крикнул он. - Тыква!

- Где у тебя заводная ручка? - спросил Степанов. - Садись к стартеру, а я пойду крутить. Я в унтах, мне пока еще можно стоять на земле.

- Нет у меня ручки! - крикнул Мунко. - Нет! Он всегда заводился без ручки.

Где-то совсем неподалеку завыли волки. Они выли хором, на несколько голосов, - тревожно, как люди.

- Мунко, - сказал Степанов, - подкачай побольше бензина в карбюратор. Важно, чтобы он схватил, пусть только он хоть раз схватит.

Ванган сказал:

- Если бы сейчас был день, я бы навадил волков прямо на нас. Я умею их подманивать. Мы бы убили волка и погрели руки в его горячем брюхе. Часа два можно было бы греть руки.

- Накачал! - крикнул Мунко. - Бензин даже переливает.

- Я бы тоже кое-что сделал, - сказал Степанов Вангану. - Конечно, анекдоты - это твое. Ты застолбил прекрасную тему. Но я бы тоже что-нибудь сделал.

Он повертел ключом в замке, опасаясь включить стартер.

- Давай, - сказал Ванган. - Прошло сорок девять минут. Была не была включай...

Мотор снова заныл, но сотрясения, рождаемого динамическим ударом искры - символа тепла, который предшествует движению, снова не было.

Степанов вылез из кабины, с трудом переставляя задеревеневшие ноги. Он подошел к радиатору и открыл крышку чужими пальцами, которые стали казаться ему огромными, но при этом невесомыми, словно сделанными из пластика.

Сахарный, в узорах, лед был в радиаторе.

...А паренек забрался на рыбацкий катер по канату, который ему бросили с кормы в пенное, зеленое море, и в это время выглянуло солнце, и все окрест стало истинным, реальным. Катерок сделался грязно-синим, чайки - серыми, море - бурым, но и такими они были прекрасны, потому что все было полно движения, а паренек рассказывал рыбакам, сидевшим на корме, про то, как он успел доплыть к ним, взяв упреждение, весело смеялся, и капельки теплой воды на его коричневом теле посверкивали остро-синим, когда лучи солнца отражались от моря, отдав ему часть своего извечного и разумного тепла...