Прошлой осенью в аду - Светлана Гончаренко

Мои мозги наотрез отказались что-либо понимать, а в левом виске больно и методично запрыгал противный мигреневый зайчик. Часы между тем показывали четверть восьмого. Если я продолжу заниматься ерундой, то точно опоздаю на работу. Я выпила таблетку пенталгина (на нее ушло два стакана воды, до того она не желала протискиваться в мой перепуганный организм и избавлять его от боли) и кое-как оделась. Последние запасы времени и сил я потратила на борьбу с телефонной тумбочкой в прихожей. Вчера я с удесятиренной мощью буйно-помешанной в два счета придвинула ее к двери, но наутро она сделалась неодолимой. Какое-то время я даже боялась, что не смогу выбраться из собственной квартиры. Наконец, проклятая тумба сдалась и отступила на место, оставив на полу глубокие царапины, а на моем бедре синяк. Измученная, озадаченная, голодная, брела я на остановку. Бежать сегодня я бы не смогла, хотя повсюду мелькали — или мне казалось? откуда бы им взяться? — белые плащи.

Весь этот день прошел, как во сне. Я и сама была не такой, как обычно. Правда, я довольно легко вынесла пытку директорским бюстом и папу Гультяева вызвала без всякого трепета. Зато Гультяев-сын казался мне сверхъестественным существом, специально посланным мучить меня. Он четыре раза начинал наизусть читать Пушкина, и четыре раза после первых же слов:

Последняя туча рассеянной бури

у него бессильно обвисали губы, а глаза тупо устремлялись в очарованную даль. Четыре раза! Вместо «бури» он мямлил «буи» и замолкал! А вот Кристиночка Вихорцева, наоборот, показалась мне беременной. Нет, она не мямлила, она как раз блестела глазами и широко улыбалась расплывшимися, изжеванными в поцелуях губами. Я знала, что каждую ночь она бесится на дискотеке и уже сделала два аборта — один под Новый год, а другой летом. Это миловидное, с шестого класса перекрашенное в блондинку и затасканное пятнадцатилетнее существо вызывало во мне неодолимую брезгливость, особенно потому, что накануне каждого аборта в школу прибегала ее такая же блондинистая мама и устраивала мне скандал. Это я не уберегла ребенка и не научила безопасному сексу! Я, равнодушная ханжа! Белая скирда маминых волос и мамины крохотные юбочки вопили о ее собственных абортах (двадцати шести, как уточнила некогда сама Кристина во время душеспасительной беседы в присутствии Валентины Ивановны и ее бюста, разложенного на столе). И все-таки во всех Кристининых оплошностях виновата оказывалась я, училка.

В тот же день белокурое дитя порока выглядела подозрительно хорошеньким и одутловатым.

Я кое-как дотянула пять уроков (слава Богу, их было только пять!) и собралась домой. Мне хотелось обдумать, что же со мной происходит, отчего это так разгулялись у меня нервы, и не моя ли чрезмерная — я знала за собой этот грех! — фантазия шалит? Твердой походкой, с двумя пачками тетрадей в сумке я направлялась к выходу, когда прямо передо мной распахнулась дверь кабинета физики. Оттуда высунулся Евгений Федорович Чепырин с лицом, перекошенным душевной мукой.

— Юлия Вадимовна, Юленька! — простонал он. — А я вас караулу. Подарите мне минут пятнадцать вашего драгоценного времени. Пятнадцать минут, не больше!

Это значило, что он три с половиной часа будет рассказывать мне, как от него снова ушла жена.

Сейчас я в сомнении: надо ли приплетать сюда еще и Чепырина? Все-таки не в нем дело. Однако в этой истории он постоянно путался под ногами и сыграл определенную роль. Поэтому стоит сказать, кто он такой. Евгений Федорович — наш физик-почасовик (основная физичка Зензина работает на второй смене). Говорят, он дивный специалист. Я не разбираюсь в физике, но так говорят, причем не только у нас, но еще в двух лицеях и в Трубопрокатной академии, где он тоже блестяще читает физику. Еще Чепырин много репетиторствует, тоже блестяще. Все это он делает с утра до позднейшего вечера, когда удаляется последний репетируемый обалдуй, — и все во имя благосостояния обожаемой жены Аллы. Вот про Аллу я знаю все. Как-то нелегкая занесла меня в химкабинет, где старая химичка Ада Ильинична и Чепырин попивали спирт, и Чепырин рассказывал, как от него в тот раз ушла жена. Я тоже прослушала эту исповедь, и с тех пор Чепырин стал находить меня необычайно чутким и интересным собеседником и надежным другом. Он с мазохистским пылом обнажал передо мною свои душевные раны, нанесенные Аллой, и однажды даже рыдал до соплей в моем присутствии. Вкратце история этой великой любви такова. Однажды молодой талантливый преподаватель, принимая экзамен по физике в Трубопрокатной академии, повстречал некую первокурсницу. До этого он в глаза ее не видал, потому что она почему-то не посещала его блистательных лекций. Экзаменующаяся (не кто иная, как Алла) оказалась чудо как красива, зато глупа, как доска, и ничего не знала из физики. Не знала, кажется, даже того, что земля круглая и вертится. Удивленный Чепырин не посмел поставить Алле положительную оценку за красоту, потому что кругом сидели другие трубопрокатные студенты и грубо прыскали, слушая ее ответы. Алла потупилась и картавым полушепотом четырехлетней шалуньи обещала подучить. Назавтра она сообщила, что готова и вечером придет к нему домой экзаменоваться. Чепырин очень удивился такой быстроте познания.

Она действительно пришла. Пришла уже в потемках, когда физик, его мама и бабушка пили чай. Евгений Федорович вежливо извинился перед пожилыми дамами, достал билеты по физике и повел экзаменовать Аллу в свою комнатку, тесную и узкую, как рукав. Здесь Алла с непостижимой быстротой (все-таки была зима, январь) сбросила с себя все до единой одежды и с размаху прыгнула на обескураженного физика, обхватив цепкими ногами его поясницу, а руками сдавив шею. Евгений Федорович до того еще не попадал в подобные переделки. Он не удержал равновесия и рухнул немного мимо кровати, больно треснувшись затылком о подоконник.

— Жека, что там у вас? — подала из-за чайного стола голос встревоженная мама.

— Все хорошо! — прокартавила в ответ Алла безмятежным тоном карапуза, только что поджегшего дом. Она уже задвинула Жеку как следует на кровать и сдавала физику.

После этого Алла вышла за Евгения Федоровича замуж Почему именно за него? Ведь все экзамены и зачеты она сдавала тем же способом. Коллеги-трубопрокатчики честно объявили это Чепурину, да и Алла не отпиралась. Но он влюбился до безумия. К тому же Алла сумела убедить его в том, что женщине все позволено. Она процитировала ему фразу из женского журнала: "Чего хочет женщина, того хочет Бог". В ее случае Бог прежде всего захотел, чтобы она бросила скучную трубопрокатную стезю. Он вообще не желал, чтоб она училась или работала. Затем он счел необходимым, чтобы Алла откопала какого-то Тер-Оганяна и ушла к нему от мужа.

Евгений Федорович был потрясен. Он всерьез бился головой о стену, принял упаковку отвратительно горьких пилюль и стал умирать. Но не умер, потому что таблетки оказались от кашля. А через полтора месяца вернулась и Алла. Он полюбил ее еще больше — после Тер-Оганяна она сделалась почему-то еще желаннее. Кстати, по чепуринским рассказам я воображала Аллу невероятной красоткой. Но когда она однажды явилась в школу за мужем, я увидела просто облондиненную (а как же иначе!) тетку с какими-то неясными, будто смазанными чертами лица и явно кривоватыми ногами. Так я и не поняла, где у нее таится очарование. Ведь где-нибудь, да таится, потому что она уходила от Чепырина ко всяким шаромыгам с периодичностью раз в четыре месяца, а он все прощал, все любил, все плакал, хотя не пытался больше умереть. Любопытно, что Чепырин отнюдь не какой-то убогий уродец. Он приличного роста, строен, всегда одет дорого и со вкусом. Правда, в его физиономии и особенно в глазах есть что-то, напоминающее известный совет молодым хозяйкам: "Возьмите сельдь и хорошенько отмочите ее в молоке". Не знаю, какого цвета у него глаза. И волосы бесцветные, как сено. В общем, мужчина как мужчина.

Вот этот мужчина и затащил меня в физкабинет. Безнадежно захлопнулась тяжелая дверь. Щекастый Исаак Ньютон и кто-то еще в бакенбардах, кажется, Фарадей, пытливо уставились на нас со стенных портретов.

— Юленька, я больше не могу, — начал, как всегда, Евгений Федорович и страдальчески свесил на лоб тусклую прядь. — Не мо-гу!

На нем был хороший костюм, галстук лоснистого шелка подобран в тон жабье-серой сорочке. Но все эти совершенства бессильны удержать ее — шальную, кривоногую. Я вздохнула с притворным сочувствием.

— Ушла?

Он понуро мотнул головой.

— Она позвонила сегодня в четыре утра и сказала, что никогда больше ко мне не вернется, — сообщил он после долгого горестного молчания. — Я услышал это, и что-то внутри меня оборвалось.

Он потер место, где у него висел галстук, и я испугалась, не прихватило ли его сердце. Выглядел он, как всегда, но черт его знает!