Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

— До Мидделбурга далеко, — возразил старший брат. — Сорок лье[8], да еще через болота и затопленные равнины, так что не избежать объездов… Не слишком-то надежный покровитель наш дядя Геррит!

— Кто же тогда нас выручит? Мы ведь не сможем одни заправлять всеми делами и домом.

— Уж об этом-то отец позаботился! Я передал его письмо ректору латинской школы, которого он считает своим другом, сегодня утром получил ответ, и представьте себе — сегодня же и встречаюсь с этим влиятельным человеком! Он ворочает миллионами, он ведет дела по всей Европе — и он меня ждет!

— Все это прекрасно, просто замечательно, но чем нам поможет этот господин? Угостит паштетами вместо обычной похлебки? Подарит новую балку взамен той, что вот-вот упадет нам на головы?

Младший брат хихикнул — назревающий спор казался ему смешным, но старший лишь ожесточился:

— Этот, как ты его пренебрежительно величаешь, господин — второй наш благодетель после Господа Бога. От него зависит, займем ли мы завтра высокие должности и поселимся в полном слуг дворце — или вовсе скатимся на дно, сделаемся бродягами и голодранцами. Но этого, Яспер, тебе не понять: ты, к сожалению, как и отец, веришь, что всего можно добиться трудом. Ingenio et Assiduo Labore[9] — какой скучный девиз! Разве ты не знаешь, насколько благосклонность или хотя бы только уважение настоящего вельможи драгоценнее любых сокровищ?

Опечаленная размолвкой братьев Харриет давно уткнулась в носовой платок, но сдержаться так и не сумела. Внезапно она громко всхлипнула — и, словно прорвав плотину, крупные слезы ручьем полились по ее щекам на гофрированный воротник. Виллем посмотрел на нее в замешательстве.

— Ты нарочно довел сестру до слез! — прошипел Яспер.

Старший брат разозлился:

— Только попусту трачу время, вас не уговоришь… Ладно, сами убедитесь, что прав был я! Подождите каких-нибудь несколько дней, в крайнем случае, несколько недель — плоды моих усилий станут очевидны! И тогда я с полным правом назову вас неблагодарными!

Высказавшись, Виллем встал из-за стола, — еды он так и не тронул, — а потом полдня провозился с одеждой, на чем свет стоит ругая Фриду, которая рубашки гладит небрежно, а воротники накрахмаливает чересчур туго:

— В дворянском доме так с бельем не обращаются!

Под конец обстановка накалилась уже до предела, и все только обрадовались, когда старший брат ушел.

— Что его — тарантул укусил, с чего он так распалился? — воскликнула Петра, едва за Виллемом закрылась дверь.

Против всех ожиданий Яспер встал на сторону брата:

— Не суди его слишком строго… Просто он не готов к тому, что на него свалилось! Вчера еще он в семье был сыном, сегодня стал почти отцом! Кому бы удалось сохранить спокойствие на его месте?

— В его жилах течет французская кровь! — набивая рот хлебом, заявила Харриет. — Оттого и характер такой!

— При чем тут его кровь! Всему виной молодость: Виллему только по бумагам двадцать четыре года, а по уму — шестнадцать или семнадцать. Он похож на плод, у которого кожица зарумянилась, а мякоть еще недозрелая и терпкая. Боюсь, его голова до сих пор пылает жаром юности, только нам ничего с этим не поделать, а потому глупо его поучать! Давайте подождем: со временем он остепенится…

— Отцу надо было выбрать тебя, Яспер, ты такой разумный!

Эта похвала тронула юношу сильнее, чем ему хотелось бы, от волнения он проглотил вишневую косточку, которую долго обсасывал. Но сестры ничего не заметили — Яспер так хорошо владел собой, что и наполнившая рот слюна, и пот, проступивший на ладонях, мгновенно высохли. Он взял с аналоя Библию и притворился, будто читает.

Виллем явился на встречу вовремя, даже немного раньше. Указания, полученные от Паулюса ван Берестейна, перепутались у него в голове: пять раз должен пересыпаться песок в часах или шесть? И где, собственно, ждет его регент — в тени церкви святой Урсулы или на ступенях церкви святой Анны? — мучительно старался припомнить он, а потому метался с потным лбом и рвущимся из груди сердцем от одного храма к другому и приставал к прохожим, спрашивая, не видел ли кто… не знает ли… пока не наткнулся на карету ван Берестейна, мирно стоящую у таверны «Золотая Лоза» на Конингстраат (кучер, сидя на козлах, играл сам с собой в кости), и едва не лишился чувств, увидев в таверне регента, закусывающего сыром и маринованной рыбой.

Виллем ворвался в зал, толкнул два или три стула, чудом не сбросив тех, кто на них сидел, и еще издали, через головы выпивающей компании, крикнул Паулюсу:

— А вот и я!

Регент неторопливо, не выпуская ножа с насаженным на него куском селедки, поднял руку в перчатке, и этот его естественный, почти домашний жест, на мгновение прервавший тотчас возобновившийся обед, обрадовал Виллема больше, чем самые жаркие объятия.

— Садись, — пригласил Берестейн, указав юноше на трехногий табурет.

Виллем повиновался, снова порадовавшись — теперь уже лестному для него обращению на «ты».

— Простите за опоздание, сударь!

— А ты не опоздал, — возразил Паулюс, не переставая жевать, — ты даже раньше времени пришел!

В его руке появились карманные часы, и Виллем устремил на них робкий взгляд. Ему нередко доводилось видеть, как пассажиры баржи крутят в грязных пальцах соломинку, пытаясь превратить ее в подобие солнечных часов, но чудесными машинками, отмеряющими время, он любовался только на картинах.

— Принесите моему другу еды и пива! — спокойно распорядился Паулюс.

Тотчас же появилось пиво, вместе с ним — тарелка говяжьего хутспота[10], благоухающего имбирем, и Виллем с аппетитом приступил к еде. Затем подали суп с вином, который регент жадно выпил залпом прямо из миски, словно воду.

— Ну, а теперь поговорим! — смяв салфетку, воскликнул Паулюс ван Берестейн. — Я прочел письмо твоего отца и знаю, кто ты такой.

Виллем так разволновался, что рука дрогнула, суп вылился из ложки, и юноша, отложив ее в сторону, отодвинул заодно почти полную тарелку. От заготовленной речи, которую он твердил всю дорогу, чтобы не забыть ни единого слова, ничего не осталось — так вмиг распускается вязанье, если потянуть за нитку. Жалкие обрывки фраз слились у него во рту в невнятную кашу:

— Благородный и строгий господин… имя, которое я ношу… Всевышний в своей милости… для меня честь…

— К делу, мальчик мой! — добродушно прервал его ректор, положив руку на боязливо дернувшуюся коленку Виллема. — Чего ты от меня ждешь? Тебе нужны деньги? Рассчитываешь занять какую-то должность? Твой отец пишет, что ты хочешь со мной познакомиться — зачем?

Юноша поднял на него почти умоляющий взгляд. Он так в эту минуту старался справиться со смущением, что кровь, отхлынув от сердца, прилила к лицу — он покраснел, глаза с расширенными зрачками затуманились.

— Мне… мне в высшей степени важны советы такого человека, как вы, сударь! Из всех регентов Харлема и даже всей Голландии вы считаетесь самым добродетельным, самым рассудительным, самым, наконец, благосклонным к молодым людям, которые, распростершись у ваших ног, выпрашивают наставления…

Голова Виллема, пока он говорил, клонилась все ниже и в конце концов едва не легла на стол. Ректор мягко, почти ласково ее приподнял.

— Как ты еще молод, друг мой, и до чего пылкая у тебя кровь! Ну, говори же!

— О, как вы добры, что согласились меня выслушать, господин регент! — с искренней благодарностью воскликнул Виллем. — Так вот… Я родился в скромной, почти бедной семье. Если имя Деруиков когда-либо произносилось с уважением, то не из-за того, что у нас много денег, и не из-за того, что наши владения обширны, но потому только, что один из дядюшек — талантливый музыкант, одна из кузин прекрасно рисует, а еще, как рассказывают, кто-то из наших предков умел сочинять стихи. За всю мою жизнь у меня и гроша не было за душой, монеты, едва попав в карманы Деруиков, тотчас покидают их, уплывая в обмен на горстку муки, несколько репок или брикет торфа. По правде сказать, нам всегда не хватало даже самого необходимого! И все же, как видите, я не жалуюсь… Я верю в Божию справедливость и в то, что каждый здесь занимает подобающее ему место.

— Совершенно верно.

— Иными словами, в Его намерения входило сделать нас бедными, а других богатыми. Впрочем, и тут Господь все устроил к лучшему, наделив нас отвечающим нашей жалкой участи безграничным смирением. Мой брат и мои сестры лишены честолюбия и не жаждут подняться выше.

— А ты, мой юный друг?

Вопрос был задан ласковым, почти умильным голосом. Регент снова погладил Виллема по колену, и на этот раз рука его там задержалась.

— Чего греха таить — я из другого теста! — помолчав, признался юноша.

— Тебя тяготит твое положение? Ты хотел бы его переменить?