ЗАКАТНОЕ СОЛНЦЕ - Осама Дадзай

Дом был невелик: две жилые комнаты — одна поменьше, другая побольше — гостиная в китайском стиле, небольшая прихожая, почти такая же по площади ванная, столовая и кухня. На втором этаже находилась ещё европейская комната с огромной кроватью. Впрочем, для нас двоих (или даже троих, если вернётся Наодзи), места было вполне достаточно.

Дядя пошёл в единственную в посёлке гостиницу, чтобы договориться об ужине, и вскоре нам принесли коробки с едой. На стол накрыли в гостиной, и дядя стал есть, запивая еду привезённым из Токио виски и рассказывая о своих злоключениях в Китае, куда он ездил вместе с прежним хозяином дома, виконтом Кавата. Настроен он был весьма благодушно, но матушка почти ничего не ела, когда же стало смеркаться, прошептала:

— Простите, я пойду прилягу…

Вытащив постельные принадлежности, я уложила её и, почему-то встревожившись, нашла градусник и измерила ей температуру. У неё было тридцать девять.

Тут перепугался и дядя, во всяком случае, он отправился в посёлок на поиски врача.

— Маменька! — взывала я, но она только сонно кивала.

Сжав её маленькую руку, я заплакала. Мне было так жаль, так жаль и её и себя, так жаль, что я никак не могла унять слёзы. Я всё плакала и плакала, и мне хотелось умереть прямо сейчас вместе с матушкой. «Нам больше ничего не нужно, — думала я, — наша жизнь закончилась тогда, когда мы переступили за порог нашего дома на Нисикатамати».

Часа через два вернулся дядя с местным доктором, довольно пожилым человеком в шёлковых хакама[4] и белых носках таби.

Осмотрев матушку, доктор сказал:

— У неё может развиться воспаление лёгких, но даже если это и случится, оснований для беспокойства нет.

Ограничившись этим малоутешительным указанием, он сделал матушке укол и удалился.

Температура не упала и на следующий день. Вручив мне две тысячи йен и наказав немедленно телеграфировать, если вдруг придётся класть матушку в больницу, дядя в тот же день отбыл в Токио.

Достав из нераспакованных ещё вещей самую необходимую кухонную утварь, я сварила кашу и попыталась накормить матушку. Не вставая с постели, она проглотила ложки три, а потом отрицательно покачала головой.

Перед самым обедом снова пришёл доктор. На этот раз он был уже не в хакама, но на ногах его по-прежнему белели таби.

— Может быть, лучше отвезти её в больницу? — сказала я.

— Да нет, вряд ли положение настолько серьёзное. Сегодня я введу вашей матушке более сильное лекарство, и температура должна понизиться.

И снова, не тратя лишних слов, он сделал матушке укол этого «более сильного лекарства» и удалился.

Однако похоже, что это более сильное лекарство действительно оказалось весьма эффективным, во всяком случае к вечеру лицо у матушки сильно покраснело, всё тело покрылось испариной, и, когда я меняла ей ночную рубашку, она сказала, посмеиваясь:

— Может быть, он и неплохой специалист.

Температура спала до тридцати семи градусов. Обрадовавшись, я побежала в поселковую гостиницу, выпросила у хозяйки десяток яиц, тут же сварила их всмятку и дала матушке. Она съела три яйца и ещё почти полпиалы каши.

На следующий день поселковый эскулап снова появился в своих белых носках, когда же я стала благодарить его за вчерашний укол, важно кивнул с таким видом, будто хотел сказать, что ничего другого и не ожидал, затем внимательно осмотрел матушку и, повернувшись ко мне, сказал:

— Ваша матушка изволила полностью выздороветь. Из этого следует, что с сегодняшнего дня она может принимать любую пищу и делать всё, что пожелает.

Он изъяснялся так странно, что мне стоило больших усилий не расхохотаться ему прямо в лицо. Проводив доктора и вернувшись в комнату, я увидела, что матушка сидит в постели с радостным и немного удивлённым видом.

— Он и в самом деле оказался прекрасным специалистом, — пробормотала она словно про себя. — Я чувствую себя совершенно здоровой.

— Раздвинуть сёдзи?[5] — предложила я. — Идёт снег.

С неба, словно лепестки цветов, падали крупные хлопья снега, мягко ложились на землю. Раздвинув сёдзи, я села рядом с матушкой, и мы стали смотреть на снег.

— Я совершенно здорова, — снова пробормотала матушка.

— Когда мы сидим здесь вот так, — сказала она, — всё, что с нами случилось, кажется мне далёким сном. Откровенно говоря, перед самым отъездом я вдруг прониклась такой глухой и беспричинной ненавистью к Идзу, что просто ничего не могла с собой поделать. Я хотела только одного — хоть на день, хотя на полдня задержаться в нашем доме на Нисикатамати. Когда мы сидели в поезде, мне казалось, что я наполовину мертва, когда же мы приехали сюда, я сначала почувствовала себя немного лучше, но едва опустились сумерки, нестерпимая тоска по Токио опалила мне сердце, у меня закружилась голова, и всё расплылось перед глазами. Это никакая не болезнь. Просто Бог убил меня, превратил в совершенно другого человека, не имеющего ничего общего со мной прежней, а потом снова возвратил к жизни.

И до сих пор наша жизнь в этом сельском уединении шла довольно спокойно и размеренно, без каких бы то ни было происшествий. Местные жители были добры к нам. Мы переехали сюда в декабре прошлого года, минули январь, февраль, март, наступил апрель… До сегодняшнего дня мы жили, отрешившись от всего на свете, и если не возились на кухне, то либо сидели с вязаньем на веранде, либо читали, либо пили чай в китайской гостиной. В феврале расцвели сливы, и посёлок оказался погребённым под цветами. Пришёл март, но дни стояли такие безветренные и тёплые, что ни один лепесток не упал на землю, сливы стояли в цвету до самого конца месяца. Они были так прекрасны — и утром, и днём, и в сумерках, и ночью, — что просто замирало сердце. Стоило приоткрыть стеклянную дверь на веранде, как в дом проникал необыкновенный тонкий аромат. В конце марта по вечерам обязательно поднимался ветер, и когда мы сидели за чаем в сумеречной столовой, из окна в комнату влетали лепестки и падали в пиалы с чаем. В апреле мы с матушкой проводили время на веранде за вязаньем и обсуждали, что посадим на нашем огороде. Матушка сказала, что будет помогать мне. Ах, когда я написала это, мне вдруг пришло в голову, что хотя мы и в самом деле, как сказала матушка, умерли и возродились потом в совершенно ином обличье, человеку, наверное, всё же не дано воскреснуть, как Иисусу Христу. Вот и сама матушка, что бы она там ни говорила, всё-таки вскрикнула, проглотив ложку супа, потому что в тот миг подумала вдруг о Наодзи. Мои старые раны тоже, наверное, ещё не скоро заживут окончательно.

Ах, мне хочется описать всё в точности, как оно было, не пропуская ничего, ни единого пустяка. Иногда я думаю, хотя и себе самой боюсь в том признаться, что безмятежность нашего нынешнего существования в этом сельском жилище не более чем ложь и притворство. Я не могу избавиться от ощущения, что на эту мирную жизнь, дарованную Богом матушке и мне, как недолгую передышку, уже легла мрачная тень несчастья. Иногда мне кажется, что я больше не выдержу: матушка угасает с каждым днём, хоть и делает вид, что абсолютно счастлива, а в моей груди поселилась гадюка, она тучнеет и тучнеет, словно высасывая из матушки все соки, она тучнеет, несмотря на то, что я всеми силами стараюсь противиться этому. Ах, если бы я могла сказать: «Это просто проделки весны!» Конечно, я скверно поступила с змеиными яйцами, и это лишний раз доказывает, в каком ужасном состоянии мои нервы. Я доставляю матушке одни неприятности, усугубляя её горе и лишая последних жизненных сил. Любовь… Ах нет, я больше не в силах написать ни слова.

2

После того случая со змеиными яйцами прошло дней десять, и всё это время нас преследовали дурные предзнаменования, они делали матушку несчастной и сокращали её жизненный срок.

Начать с того, что я устроила пожар.

Я поджигаю дом! Да такого кошмара мне и во сне не могло привидеться!

Неужели я так и осталась изнеженной «барышней», которой и в голову не приходит, хотя это так очевидно, что неосторожное обращение с огнём ведёт к пожару?

Встав по нужде поздно ночью, я дошла до стоявшей в прихожей ширмы и вдруг заметила какое-то свечение в той стороне, где ванная. На всякий случай заглянула туда и увидела, что стеклянная дверь ванной сделалась ярко-красной, а за ней что-то трещит. Я бросилась к боковой двери, открыла её и босиком выскочила наружу. Куча хвороста, громоздившаяся возле топки, была охвачена пламенем.

Добежав до крестьянского дома, стоявшего сразу же за нашим садом, я что было силы принялась колотить в дверь:

— Накаи-сан! Скорее проснитесь! Пожар!

Накаи, судя по всему, уже спал.

— Иду-иду! — наконец откликнулся он и поторапливаемый моими криками: «прошу вас, скорее, скорее», выскочил из дома прямо в ночной рубашке.