ЗАКАТНОЕ СОЛНЦЕ - Осама Дадзай

Начиная со следующего дня, я с энтузиазмом принялась возделывать наш огород. Иногда мне помогала дочь Накаи-сан, нашего соседа снизу. Мне казалось, что после того постыдного случая с пожаром моя кровь словно стала темнее, раньше только в груди у меня жила злобная гадюка, а теперь изменился и цвет моей крови, я постепенно превращалась в грубую деревенскую девушку. В те часы, когда мы с матушкой вязали на веранде, я ощущала какое-то непонятное стеснение в груди, мне дышалось куда привольнее, когда я выходила на поле и копалась в земле.

Кажется, это называется физическим трудом. Нельзя сказать, чтобы такая работа была для меня в новинку. Во время войны я выполняла трудовую повинность, мне даже приходилось забивать сваи. Тапочки на резиновой подошве, в которых я выходила в огород, остались у меня от того времени, мне вручили их в военном управлении. Вот тогда-то я действительно надела подобную обувь впервые в жизни, но она оказалась удивительно удобной: когда я вышла в ней в сад и мои подошвы соприкоснулись с землёй, у меня возникло ощущение необыкновенной лёгкости, я поняла, что чувствуют, ступая по земле, птицы и звери. Помню, какая жгучая радость овладела тогда моей душой. Это единственное приятное из моих военных воспоминаний. В общем-то война — довольно скучная штука.

В прошлом году — ничего.

В позапрошлом году — ничего.

В позапозапрошлом году — ничего.

Этот забавный стишок попался мне на глаза в одной из газет сразу после войны. В самом деле, когда пытаешься восстановить в памяти военные годы, возникает какое-то двойственное ощущение: вроде бы происходило многое, но одновременно не происходило ничего. Я терпеть не могу говорить о войне и слушать, как о ней вспоминают другие. Конечно, на войне многие погибли, и тем не менее разговоры о ней всегда кажутся мне какими-то жалкими и тягостными. Впрочем, может быть, это всего лишь проявление некоторой моей эксцентричности. Ибо на самом деле я не вижу ничего жалкого в том времени, когда я выполняла трудовую повинность, носила тапочки на резиновой подошве и забивала сваи. Разумеется, я ненавидела всё это, но, возможно, именно благодаря забиванию свай я очень окрепла телесно, мне даже иногда приходит в голову, что в случае чего я вполне смогу поддерживать наше существование, занимаясь каким-нибудь физическим трудом.

Во время войны, когда положение страны стало отчаянным, в наш дом на Нисикатамати пришёл какой-то человек в полувоенной форме и вручил мне повестку, в которой говорилось, что я направляюсь на принудительные работы, и график этих работ. Когда я взглянула на график, из глаз моих невольно брызнули слёзы: получалось, что, начиная со следующего дня, я должна буду через день являться на военную базу, которая находилась в горах за городом Татикава.

— А нанять кого-нибудь вместо себя нельзя? — слёзы потоком текли по моим щекам, я захлёбывалась от рыданий.

— Повестка на ваше имя, так что вы должны явиться лично, — резко ответил мужчина.

Пришлось ехать.

На следующий день лил дождь, нас построили у подножья горы Татикава, и офицер произнёс напутственное слово.

— Наша страна непременно победит в этой войне, — для начала провозгласил он, затем перешёл к частностям, — разумеется, мы непременно победим, но, если вы все не будете трудиться, выполняя указания военного командования, это осложнит ведение военных действий, и нас ждёт участь Окинавы. От вас требуется неукоснительное выполнение порученной вам работы. Кроме того, вы должны проявлять крайнюю бдительность, ведь сюда в горы могут пробраться вражеские лазутчики. Отныне все вы будете иметь возможность входить на базу наравне с солдатами, поэтому призываю вас к предельной осторожности — вы не должны ни в коем случае ни с кем говорить о том, что увидите здесь.

Горы были едва видны сквозь дождевую завесу, мобилизованные — около пятисот человек обоего пола — мокли под дождём, почтительно внимая разглагольствованиям офицера. Среди них были ученики средних школ, они дрожали от холода и с трудом сдерживали слёзы. Дождь был такой сильный, что даже плащ не спасал меня от него: и жакет, и нижнее бельё были мокры до нитки.

Целый день я таскала корзины с землёй и так измучилась, что всю обратную дорогу проплакала. Но на следующий день меня с несколькими другими женщинами поставили забивать сваи, и эта работа мне понравилась больше.

Несколько раз я ловила на себе подозрительные взгляды школьников. Однажды они проходили мимо, когда я тащила корзину с землёй, и, к своему удивлению, я услышала, как один из них прошептал:

— Может, она шпионка?

— Почему ему это пришло в голову? — спросила я у девушки, которая шла рядом со мной.

— Наверное, потому, что ты похожа на иностранку, — совершенно серьёзно ответила она.

— А ты, ты тоже считаешь меня шпионкой?

— Нет, — ответила она, улыбнувшись.

— Я — японка, — сказала я и невольно усмехнулась: настолько абсурдно и глупо прозвучали эти слова.

Однажды в погожий день, когда я с раннего утра вместе с мужчинами таскала брёвна, молодой офицер, надзиравший за нашей работой, вдруг, нахмурившись, поманил меня.

— Эй, ты, подойди-ка сюда, — приказал он и двинулся в сторону соснового бора. С бьющимся от страха сердцем я последовала за ним. Остановившись возле груды досок, только что привезённых с лесопилки, офицер резко повернулся ко мне.

— [object Object], несладко приходится. Сегодня будете караулить лесоматериалы, — сказал он, блеснув в улыбке белыми зубами.

— Я должна стоять здесь?

— Здесь прохладно и тихо, можете подремать на досках. А если станет скучно, вот, возьмите, почитайте, если будет настроение, — с этими словами он извлёк из кармана маленькую брошюрку и смущённо бросил её на доски. — Ничего особенного, но, может, пригодится.

На обложке брошюрки было написано «Тройка».

— Большое спасибо, — сказала я, поднимая книжку. — У нас в семье тоже есть один любитель чтения, но он сейчас далеко, на юге.

— Вот оно что… Ваш муж — ответил он, неправильно поняв меня. — Да, юг, это ужасно. — И он сочувственно покачал головой. — Значит, сегодня вы будете здесь. Обед я вам принесу, так что отдыхайте.

И он быстро ушёл.

Я села на доски и стала читать. Я дошла до середины книжки, когда, стуча башмаками, появился всё тот же офицер.

— Вот и обед. Наверное, вам скучно здесь одной, — сказал он и, поставив коробку с едой на траву, снова поспешно удалился.

Покончив с обедом, я заползла на самый верх груды досок, легла и продолжила чтение. Дочитав книгу, задремала и проснулась уже в четвёртом часу. Внезапно у меня возникло ощущение, что этого молодого офицера я уже видела где-то прежде, но мне так и не удалось вспомнить, где именно. Спустившись с груды досок, я едва успела пригладить волосы, как раздался знакомый стук башмаков.

— Ну, спасибо, что согласились покараулить доски. Теперь можете быть свободны.

Подбежав к офицеру, я протянула ему книжку и хотела сказать, как я благодарна ему, но слова застряли у меня в горле, я лишь молча взглянула на него снизу вверх, наши глаза встретились, и слёзы градом покатились по моим щекам. В его глазах тоже блеснули слёзы.

Мы расстались, так и не сказав друг другу ни слова, и больше этот офицер ни разу не появился на том участке, где я работала. Тогда мне единственный раз удалось отлынить от работы, всё остальное время я через день ездила на базу и трудилась, как все, до полного изнеможения. Матушку очень беспокоило моё здоровье, но физический труд только закалил меня, теперь я даже втайне горжусь тем, что умею забивать сваи, и уж во всяком случае я не из тех, кого может испугать работа на огороде.

Я сказала, что терпеть не могу ни говорить о войне, ни слушать, а сама так увлеклась рассказом о собственном «бесценном опыте»… Но это единственное воспоминание военной поры, которое не вызывает у меня отвращения, всё остальное — как в том стишке:

В прошлом году — ничего,

В позапрошлом году — ничего,

В позапозапрошлом году — ничего.

Да, наверное, это глупо звучит, но война оставила мне на память только одно — дурацкие резиновые тапочки.

Эти резиновые тапочки повлекли за собой поток никому не нужных воспоминаний и заставили меня отклониться от предмета моего повествования, но благодаря тому, что я каждый день надеваю эти резиновые тапочки, эту единственную память, оставшуюся мне от военных лет, и выхожу в огород, мне удаётся отвлечься от постоянно гнетущего меня тайного беспокойства и обрести уверенность в себе, вот только матушка с каждым днём всё больше слабеет.

Змеиные яйца.

Пожар.

С того времени матушка заметно сдала. А я, напротив, постепенно превращаюсь в грубую деревенскую бабу. И не могу отделаться от ощущения, что здоровею и толстею исключительно за счёт постоянного высасывания из матушки последних жизненных соков.