Лермонтов - Алексей Галахов

От фатализма раждается в душе Измаила холодное спокойствие: он знает, что положенного предела переступить нельзя, что людская вражда не постигает главы, постигнутой уже роком, который не уступает своих жертв земным судиям. Но этому мужу судьбы природа дала непобедимый ум, окрепший в борьбе; при нем всегда на страже гордая мысль и холод сомнения; он не желает ни усладить, ни позабыть страданий: он мечтает только победить, хотя победить не может.

Но здесь снова возникает вопрос, который мы уже предлагали: отчего эти страдания? какая причина грусти, этого жестокого властелина людей, в таком человеке, каков Измаил? Правда, он создан для великих страстей; но все им испытанное – враги, друзья, изгнанье, не могли осудить его на те страдания, которые являются только на вершине утонченной европейской цивилизации, не могли привести его ни к анализу, и к сомнению, атому лютому врагу новых людей. Вопрос, гош предложенный, снова остается без ответа. Для решения его не имеется надлежащих объяснений, а есть только Факт, который рассказать не трудно: юный летами, Измаил стар опытом;

Старик для чувств и наслажденья,Без седины между волос;

сердце его сделалось мертвым; на душе лежит бремя тяжелых дум; уста привыкли к проклятью; он лишний между людьми. Часто обманутый, он боялся,

…верить только потому,Что верил некогда всему, –

причина, одинаковая у него с боярином Оршей, который также не удивлялся злу и не верил добру,

Не верил только потому,Что верил некогда всему.

Страдания Измаила еще сильнее страданий Арбенина и выражены превосходными стихами. Выдающийся пункт мучения – известные моменты, которые однакож не сокрушают могучих мучеников.

Видали ль вы, как хищные и злыеК оставленному трупу, в тихий дол,Слетаются наследники земные,Могильный ворон, коршун и орел?Так есть мгновенья, краткия мгновенья,Когда, столпясь, все адские мученьяСлетаются на сердце и грызут!Века печали стоят тех минут…Лишь дунет вихрь, и сломится лилея:Таков, с душой кто слабою рожден;Не вынесет минут подобных он.Но мощный ум, крепясь и каменея,Их превращает в пытку Прометея!Не сгладит время их глубокий след;Все в мире есть – забвенья только нет!

Самозабвенье, покой, нужные в таком безотрадном положение, не даются великим страдальцам. Герои невыразимой печали, они в то же время герои неотразимой мысли: вот трое капитальное сходство между Измаилом и Арбениным. А где мысль, там не стихает живая боль человека. «Я глупо создан, восклицает Печорин: – ничего не забываю, ничего». С другой стороны, герои так горды, что хотят пряно смотреть в ужасное лицо страдания и принимать его удары, презирая их. Судьба, говорит Демон (в поэме того же имени), не дала мне забвенья, да я и не взял бы его.

Из толпы мыслей, преследующих Измаила, замечательна также мысль о скоротечности жизни, о ничтожестве. Два раза встречаем мы ее: однажды при взгляде Измаила на родные горы, в другой раз – при смертельной ране, им полученной.

Забыл он жизни скоротечность;Он, в мыслях мира властелин,Присвоить бы желал их вечность.……………………….Ужель степная лишь могилаНичтожный в мире будет следТого, чье сердце столько летМысль о ничтожестве томила?

Не странно слышать эту мысль от человека, пораженного сомнением, которое сделалось обиходною монетой в переходные времена цивилизации; но как понять ее в устах Черкеса? Впрочем, мы обратимся к ней в последствии и постараемся объяснить её значение.

Рассказ Мцыри энергически выражает стремление к простору и свободе того гордого и могучего горца, которого хотели запереть в монастыре, как орла в клетке. Шести лет привезенный русским генералом из гор в Тифлис и сильно заболевший, Мцыри томился без жалоб, не обнаруживал мук даже слабым стоном, отвергал пищу и с гордым безмолвием дожидался смерти. Как видите, он не уступает ни Измаилу, ни Арбенину в могучих силах духа, укрепленных, а не ослабленных болезнию, что мы уже заметили. Попечения монаха спасли его от смерти. В последствии окрестили его; он вырос, сделался послушником и уже готовился изречь обет монашества, как вдруг одною осеннею ночью, при смутном воспоминании о родных горах и воле, убежал из монастыря. Через несколько дней нашли его без чувств в степи. Принесенный в обитель, он перед смертью развязывает чернецу повесть своего бегства и своих ощущений вне монастырских стен.

Черта наиболее замечательная в рассказе – инстинктивное стремление к бурной жизни, пламенная жажда волнений. Две жизни, подобные той, которая проведена в монастыре, Мцыри готов отдать за одну, полную тревог:

Я знал одной лишь думы власть,Одну, но пламенную страсть:Она, как червь, во мне жила,Изгрызла душу и сожгла.Она мечты мои звалаОт келлий душных и молитвВ тот чудный мир тревог и битв,Где в тучах прячутся скалы,Где люди вольны, как орлы.Я эту страсть во тьме ночнойВскормил слезами и тоской.

Это бурное сердце, не знающее и не желающее покоя, бьется также неровно и порывисто, как у Арбенина и Измаила. Описывая грозу в дремучем лесу, Мцыри с восторгом восклицает:

… О! я, как брат,Обняться с бурей был бы рад!Глазами тучи я следил,Рукою молнию ловил….Скажи мне, что средь этих стенМогли бы дать вы мне в заменТой дружбы краткой, но живой,Меж бурным сердцем и грозой?

К Измаилу и Арбенину Мцыри относится так же, как один момент жизни относится к целой жизни. Мцыри умирает во цвете лет, не искушенный опытом, подобно двум первым. Рассказ его передает нам один акт, в котором обнаружились свойства могучего духа; но те же самые свойства обнаружились бы при подобном событии у Арбенина и Измаила. Форма проявления характера могла быть различна; самый характер сохранился бы неизменным.

Неизменность характера, действительно, и сохранилась, как мы видим в поэме: Боярина Орша. Удивительное пристрастие и одному и тому же типу! Ни время, ни пространство не действуют на него. Как в горце, несмотря на все пламенное отличие его от Европейцев, явился Европеец Арбенин, так в Арбенине, жителе нашего века, современнике Лермонтова, явились боярин Орша и Арсений, живший во время оно (так начинается поэма), в царствование Иоанна Грозного. Разумеется, при такой выдержанной любви к одному образу, преследовавшему воображение и мысль поэта, нельзя и требовать верно-поэтического, согласного со всеми временными и местными условиями действительности, воспроизведения лиц и событий, которые берутся из разных эпох и разных стран. Каков бы ни был родовой характер, он не лишен способности изменяться. Явления этого рода, как ступени последовательного его осуществления, не похожи друг на друга, как похожи две капли воды: и движение времени, и цвет местности кладут на них особенные отличия, так что каждое явление, не теряя родового или видового признака, тем не менее, по своим характеристическим принадлежностям, есть нечто индивидуальное, статья особая. Что же сказать, например, о таких характерах, которые возможны только в известную эпоху, при известной степени человеческого развития, и которых сформирование произошло как бы на наших глазах или, по крайней мере, на памяти ближайших наших предшественников? Откуда зашли они в век Иоанна Грозного или в пределы Кавказа? Выговариваем это замечание не с тем, чтобы поставить в вину Лермонтову его уклонения от истории в частности или от действительности вообще. Напротив, такой недостаток, в настоящем случае, имеет еще свою цену. При рассуждении о поэте нам нужен идеал, в котором выразилось духовное настроение известного общества, в известную эпоху. Чем сходственнее разные личности, как единичные явления одного и того же рода, тем легче осматривается и удобнее определяется самый род.

Таких личностей в поэме Орша две: сам Орша и Арсений. По положению своему, они враги; по своим характерам – натуры родственные. Неравенство лет, конечно, не значит здесь ничего. У Орши угрюмый, крутой нрав, никогда не слабевший перед бедами. Сходство его с Арбениным, выраженное почти тожественными стихами, мы указали выше. Другое сходство – страшная мстительность. Поступок его с дочерью еще ужасное, чем поступок Арбенина с женой. Нина, отравленная, мучится не долго, но дочь Орши умирает медленною голодною смертью, запертая в башне, где видалась с Арсением. В битве с врагами, Орша падает героем, не изменяя ни силе непреклонного нрава, ни чувству непреклонного мщения.

Арсений – второй экземпляр Мцыри, с прибавкою житейской опытности. Рассказ его о себе не толю изложением, но целыми тирадами повторяет по местам рассказ Мцыри. Справедливо будет предположить, что последний, как более обработанный, передает тот образ, который в первом, еще неясно обозначившемся очерке, зачался в фантазии поэта. Это две концепции одного и того же характера: одна, набросанная без отделки, другая – более отделанная. Из монастыря Арсений убежал к шайке разбойников,