Колчаковщина - Павел Дорохов

— У, сволочь!

К кучке чехов подошел капитан Палечек. Ясными голубыми глазами посмотрел на маленького, невзрачного красноармейца и неторопливо спросил:

— Большевик?

Красноармеец молча и быстро кивнул головой.

В ясных голубых глазах капитана Палечека не было ни любопытства, ни злобы. Не спеша повернулся на каблуках и негромко бросил через плечо:

— Расстрелять!

Четверо отвели на полсотни шагов в сторону, остановились у маленькой ложбинки.

— Раздевайся!

Красноармеец сел на землю и стал стаскивать тяжелые ботинки. Рядом с ботинками положил аккуратно свернутые штаны и рубаху. Искоса глянул на стоявших вокруг чехов и сердито спросил:

— Исподнее снимать?

Ближний солдат молча кивнул. Красноармеец торопливо сбросил остаток одежды, встал у края ложбинки, скрестил руки на груди. Чехи деловито вскинули ружья. У красноармейца вдруг запрыгала нижняя челюсть. Злобно обжег целившихся чехов.

— Да ну же… стреляйте скорей, черти!

Штыками столкнули голое тело в ложбинку.

На левом фланге, у реки окопалась рота Франца. Три раза ходили чехи в атаку, три раза отбивали их мадьяры. Через реку, широким развернутым фронтом охватывая роту мадьяр, на полных рысях двинулись казаки. Правым и левым крыльями ушли далеко в степь, маячат черными точками, ружьем не достать. Далеко позади сомкнулись крылья. Рота мадьяр в широком казачьем кругу, как остров в море.

Выхода нет — сзади казаки, впереди река, за рекой чехи. С диким гиканьем — пики наперевес — мчатся казаки, с каждой минутой суживая кольцо. Встречным кольцом, плечом к плечу сомкнулись мадьяры. Франц спокойно и негромко командует:

— Товарищи, береги патроны, стреляй на выбор!

…Соломон со станции наблюдал в бинокль. Болью перекосило лицо. Глубокой печалью налились глаза. Хрустнули пальцы, сдавливая бинокль.

— Не выдержит Франц, сомнут казаки.

Спустился с водокачки.

— Андрей, примешь команду! Первая рота со мной!

Под огнем чешского броневика бегом, один по одному, от ямки к ямке, от бугорка к бугорку спешит рота Соломона на выручку Франца. Увидали казаки, разомкнули кольцо и левым крылом в обхват. Налетели, закружили, пятеро на одного. Словно огнем обожгло Соломону правое плечо. Выронил винтовку из рук, зашатался.

— Не бей жида! Бери его живьем, живьем бери!

У самого лица выросла лошадиная морда. Оглушило ударом по голове. Все завертелось, поплыло…

К станции пришло их двадцать два: двадцать из отряда Франца, да двое уцелели от Соломоновой роты.

От станции к станции, шаг за шагом, пять дней и пять ночей все время лицом к врагу медленно отступал западный отряд Димитрия Киселева. На последней станции, перед мостом через реку уперлись. Задержать врага, выиграть время, дать в городе укрепиться!

Каждый час из города телеграммы:

— Именем революции… Держитесь… высылаем помощь!

Димитрий нервно комкал в руках клочки жесткой шершавой бумаги, покусывая серые обветренные губы.

— Гм, помощь, откуда ее взять? Петрухин, Соломон и Франц на востоке, Антон Носов сдерживает идущих из степей казаков. Нет, помощи ждать неоткуда.

Ночью, когда уверенный в победе враг прекратил преследование, Киселев собрал усталых бойцов.

— Товарищи, помощь обещают, но лучше на нее не надеяться, взять ее неоткуда. Держаться самим надо.

По рядам гулко:

— Продержимся, товарищ Киселев!

С западным отрядом Вера Гневенко. Через плечо сумка с бинтами и марлей, пузырьками и ватой. Вместе с отрядом, шаг в шаг, пять дней и пять ночей. Под самым огнем перевязки делает любовно, осторожно. Каждый красноармеец — брат родной. Ни устали, ни голода, ни страха.

— Товарищ Вера, вы бы отдохнули.

Даже не взглянет, только головой тряхнет:

— Некогда.

…Две колонны чехов обходят отряд с обоих флангов, Димитрий стукнул оземь прикладом.

— Эх, черт, пропало все! Не выдержим!

Ночью взорвали полотно, зажгли станцию. Ярким огненным столбом взметнулось пламя, освещая путь отходящему отряду.

Пароход медленно спускался по Иртышу. На стройной мачте весело трепещется красный флаг. С обоих бортов по четыре пушки, между пушками пулеметы.

Сам Антон Носов с частью отряда шел берегом. Когда казаки наседали особенно близко, пароход бросал якорь и огрызался обоими бортами. Казаки задерживались, и отряд Антона Носова уходил вперед.

Преследуемые в упор, шли почти без отдыха. Угрюмо встречали в прибрежных станциях. Не оказывалось провианта для людей, не было фуража для лошадей, не давали подвод.

Антон долгих разговоров не вел. Пароход останавливался против станиц, нащупывал жерлами пушек шатровые пятистенники станичных богатеев.

— Даешь жратву! Даешь фураж!

Тотчас появлялись горы буханок, гнали на убой нагулянный скот, давали в обоз свежих коней.

У чернореченской станицы казаки глубоким обхватом зашли вперед. Выгнали всю станицу в степь. Подошедший отряд Антона расположился в пустых избах. Ночью станица запылала с обоих концов. По красно-багровым улицам бежали заспанные красноармейцы. С диким гиканьем, со степным разбойным посвистом носились огромными черными тенями казаки, в зареве пожара похожие на сказочных, чудовищ. У церкви десяток красноармейцев во главе с Антоном потонул в казачьей волне. Первым упал Антон от страшного удара шашкой по лицу, наискось. Скользнуло острием по верхней губе. Блеснуло золото зубов…

Еще у живого, еще предсмертной судорогой дергаются ноги, рукояткой шашки дробят челюсть, чтобы достать золотые зубы.

К городу подошли одновременно все три отряда. С востока — Петрухин и Франц, с запада — Димитрий Киселев, по Иртышу — отряд Антона Носова. Но не было самого Антона и не было Соломона Лобовского…

В роскошных залах губисполкома — бывшем дворце генерал-губернатора — бурлил непрерывный человеческий поток. Едкий махорочный дым медленно плескался в лепной потолок тяжелыми сизыми волнами. У стен беспорядочно приткнуты винтовки. Кучами лежат пулеметные ленты, и между лентами маленькими игрушечными плужками о двух колесиках мирно прижукли пулеметы.

Киселев и Петрухин делают доклады. Злобой распирает груди за павших товарищей, заволакивает хмурью глаза. Крепче сжимают железо винтовок красноармейцы. Предгубисполком Андреич спрятал горе в глубоко провалившихся глазах, медленно поднялся.

— Товарищи…

Виновато откашлялся, будто поперхнулся едким махорочным дымом, а не прятал дрожь в голосе.

— Товарищи, почтим память павших.

Стоя, с непокрытыми головами, пели:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой…

А надо всеми глубокой тоской и слезами исходил голос Веры — невесты Соломона Лобовского…

Димитрий приехал домой поздно ночью. Наташа не спала, знала, что отряды вернулись, и ждала Димитрия с минуты на минуту. Бросилась к мужу.

— Митя!

Киселев крепко обнял жену, сейчас же с улыбкой отстранился.

— Погоди, Наташа, дай помыться, а то, видишь, пропыленный с ног до головы.

Пока Димитрий умывался в кухне, Наташа собрала ему ужин. Проснулся Миша. Увидал отца, метнулся с кровати.

— Ты что долго, папа, мы тебя ждали-ждали!

Киселев усадил Мишу к себе на колени.

— Нельзя, Мишук, война, брат, такое дело, это тебе не в бабки играть.

— Ты больше не пойдешь на войну?

— Нет, пойду.

— И я пойду с тобой!

Киселев засмеялся. Прижал к себе лохматую головенку сына, поцеловал в тугой лобик.

— Вот, погоди, вырастешь большой, мы с тобой всех буржуев разобьем!

Миша оживился и торопливо стал рассказывать.

— Я вчера Ваське-буржуенку нос расквасил…

Киселев с улыбкой слушал сына. Скоро Миша задремал на коленях у отца. Киселев осторожно положил мальчика на кровать и стал одеваться.

— Ну, Наташа, мне в исполком. На всякий случай, будь готова, может быть, утром начнем эвакуировать город.

Тихо склонился над крепко заснувшим сынишкой, поцеловал в обе щеки, в лоб, невольно вздохнул.

— Димитрий, ты бы соснул часок, — сказала Наташа.

— Нельзя, милая, там, в исполкоме, где-нибудь вздремну.

У двери еще раз оглянулся на Мишу и вышел.

Чуть зарозовел восток, началась погрузка на пароходы. К пристани подходили последние красные части. С сердитым гулким ревом носились по опустевшим улицам ощетинившиеся по бортам грузовики. Твердой четкой поступью тяжелых ног, с ружьями на изготовку, прошел отряд красноармейцев. Тесной кучкой, один к одному, торопясь и не соблюдая ногу, проспешили к пристани железнодорожники.

За крепко запертыми воротами притаился обыватель. В заборные щелочки злобно сверлил уходящих. И, как голодный зверь перед последним прыжком к жертве, дрожал от нетерпения мелкой знобкой дрожью…