Галерея мужских пороков - Арина Холина

Официантка ушла, и пропала надолго. Когда она, наконец, вернулась, то принесла чай, мороженое Марьяне и тирамису Фае.

— А морковный торт? — напомнила Алиса.

— Его нет, — повторила официантка.

— Девушка! — позвала ее Алиса. — Это что, протест? Сегодня международный день хамства клиентам или вы принципиально против чаевых?

— Могу позвать менеджера, — вяло ответила девица.

— Послушайте, если вы решили уволиться, или у вас проблемы с бойфрендом, я категорически отказываюсь выступать как мишень вашего дурного настроения. Немедленно сюда менеджера, и не смейте к нам приближаться! — рявкнула Алиса.

Фая и Марьяна не обратили на сцену ни малейшего внимания. Они уже знали, как заклинивает Алису, когда ее раздражает окружающий мир. Однажды она устроила скандал в банке, потому что там банкоматы выдавали только от тысячи рублей — а Алисе нужно было снять сто рублей на сигареты.

— В чем разница-то? — поинтересовалась Марьяна, когда они вышли из банка.

— Разница в том, что меня, по неинтересной мне причине, лишают выбора, — огрызнулась Алиса, которая все еще пребывала в бешенстве. — Мы же не в Северной Корее живем!..

Пришла менеджер, Алиса выразила неудовольствие, менеджер приставила к ним другую официантку, морковный пирог ей принесли, но есть его пришлось в одиночестве — Марьяна унеслась в ресторан, где что-то случилось, а Фая поехала на массаж.

Алиса любила подруг, но и умела наслаждаться обществом самой себя. Ее все еще удивляло, что сидит она, Алиса Трейман, в стильном кожаном бомбере, в джинсах от «Настоящей Религии», в туфлях за пять сотен — в модном кафе и ни в чем себе не отказывает.

Алиса мельком взглянула на соседку — унылую девицу в сером костюме и простеньких сиреневых лодочках — такую офисную клушу, проникшуюся корпоративной культурой, и уловила в ее глазах зависть. Не какую-то особенную, а самую обычную женскую зависть — такую, что испытывает любая девушка, когда против своей воли сталкивается с более модной, красивой, уверенной в себе конкуренткой. Конкуренткой — потому что это очень важно, на кого смотрят случайные мужчины в кафе (на улице, в спортзале) — на тебя или на стерву, которая самым бессовестным образом эксплуатирует собственную сексуальность.

Есть даже особая гримаса — хмурое лицо с выражением: «наверняка она спит со старым, лысым, горбатым извращенцем», и взгляд исподлобья.

Это комплимент. Потому что одобрение, восхищение — это одно, а вот столь очевидная ревность — это, ребята, победа.

Так уж устроен мир: зависть — индикатор успеха. Если тебя одобряют, значит, ты либо ничего особенного собой не представляешь, либо уже вошел в историю. Но пока ты на коне, пока ты угроза, тебя ненавидят. Если о тебе распускают сплетни, пишут гадости, радуются твоим промашкам — ты со щитом. Это жестоко. Но это жизнь.

Алиса вспомнила Николину Гору, где они жили с матерью, пока она, Алиса, не пошла в первый класс. То есть формально это была деревня рядом с Николиной Горой — это сейчас там особняки и метр земли стоит больше, чем вся Центральная Африка. А тогда, пятнадцать лет назад, стояли редкие дачки, в основном настоящие деревенские дома — противненькие, без водопровода, с печкой, туалетом на улице.

Отец разбился на машине, когда Алисе было три года — она его почти не помнила. Бабушка немедленно заявила невестке — то есть матери Алисы, чтобы та убиралась из квартиры. Дом в Аксиньино, который купил еще дед со стороны отца, но так и не успел перестроить, по завещанию отошел папаше — туда они и перебрались.

Дед был большим чиновником в Госкино, жил широко, красиво — к неудовольствию жены, которая вечно ныла, что не может купить себе какую-то особенную норковую шубу. Сына дед отдал во ВГИК и сам удивился, что тот уже на первом курсе снял приличную короткометражку, а на втором написал сценарий, к которому проявил интерес Георгий Данелия. Но сначала умер дед — в шестьдесят четыре он заработал второй инфаркт, врачи запретили ему пить и курить, и дед за год сгорел от депрессии — он просто не знал, ради чего жить, если нельзя гулять до утра, устраивать шумные застолья и выплясывать лезгинку. Это был веселый наполовину еврей, наполовину грузин, который ничего не понимал в оттенках серого, в полумерах — у него каждый день был отпуск, рядом с ним все искрилось и дрожало, и он был уверен, что жить можно только так — иначе зачем?.. Он возвращался пьяный, пел песни, всех будил, танцевал, обижался, что его не понимают, уезжал к Леванчику или к Кириллу допивать остатки армянского коньяка, который жене Лиане прислали на день рождения, просыпался у кого-то на даче, умирал, заказывал в «Арагви» суп — и кто-то ему его вез на эту дачу, адреса которой дед не знал…

Он украл бабушку, он дарил ей по тысяче роз, он целовал ноги своей армянской принцессе, баловал ее и умирал не оттого, что его сердце постарело, а оттого, что оно не могло больше колотиться от восторга, оттого, что превратилось в обычный орган и не стало больше средоточием неудержимой радости.

А потом разбился отец. Ушел за своим отцом, рядом с которым чувствовал себя живым.

За три года до смерти деда отец женился на маме — медсестричке из Сокольников, которую бабушка не признавала за человека. Она считала маму прожженной, хитрой аферисткой, которая вклинилась в их семейство, в их чудесную пятикомнатную квартиру, быстро забеременела и родила бастарда — то есть Алису. Дед был равнодушен ко всем этим интригам — до бабушки он раза четыре разводился и считал, что, если уж его сыну хочется спать с медсестрой, можно простить будущему корифею русского кино минутную слабость.

Но бабка была непримирима.

Она происходила из благородной армянской семьи, где из поколения в поколение женились на своих — на красивых, богатых, с высшим образованием и приданым, и какая-то девка из Омска, медсестра из Русаковской больницы, простушка, которая никак не могла усвоить, что в слове «звонить» ударение делается на второй слог, а кофе — не «оно», а «он», была для нее страшнее рака, страшнее пожара, страшнее бедности. Но пока бабушка думала, что мама — аферистка, она ее хотя бы ненавидела, а когда поняла, что та всего лишь глупая девица, обалдевшая от неожиданного счастья, то совсем перестала ее замечать. Мама и Алиса стали невидимыми для нее. До семи лет бабушка не подавала признаков жизни, но в июне, перед тем как Алисе пойти в школу, вдруг появилась в Аксиньино — на черном дедовом «Мерседесе», в модном черном платье, на шпильках, посмотрела на Алису и сообщила, что решила отдать ребенка в приличную школу. Она подарила мамаше квартиру в обмен на дачу: крошечную, двухкомнатную, в Тушине. Но из Тушина удобно было ездить на Пушкинскую — по прямой на метро двадцать минут. Мамаша по дороге на работу отвозила Алису в школу и забирала ее с продленки. Сначала Алисе в школе понравилось. Но вскоре девочка поняла, что есть она — и есть все остальные. Например, дочки известных режиссеров, дипломатов, актеров, писателей, генералов. Все они учатся в этой отличной школе, некоторые даже остаются на продленку, но большинство забирают домой няни, домработницы, водители, а еще у них у всех модные вещи, компьютеры, вкусная еда, большие квартиры в центре города, а у нее, Алисы, желтый ранец, резиновые сапоги с утятами, пальто в клеточку и шапка с самым уродливым в мире помпоном.