Энергия страха, или Голова желтого кота - Тиркиш Джумагельдыев

Великий Яшули не мог не запомнить такие слова. А значит, и артиста. Наверняка поинтересовался, кто выступал на торжествах в образе Гюн-хана? Ему, конечно, доложили: Абдулла Нурыев, заслуженный артист республики. У Великого Яшули память, словно капкан. Кто попал — не выберется. На случай, если не запомнил и не поверит, Абдулла может повторить монолог Гюн-хана тут же, на вершине холма, перед ним.

Сверху послышался нарастающий гул вертолета. Видимо, облетает район по широкому кругу, обеспечивая безопасность Великого Яшули. Удивительно, что вертолет только один. Возможно, Сам не захотел привлекать внимание к поездке на холмы, к упражнению в стрельбе по бутылкам. Однако и одного вертолета достаточно, чтобы заметить Абдуллу. И расстрелять из крупнокалиберного пулемета или из автоматов службы безопасности Президента. Опять же в кино видел, как бьют сайгаков с неба. Сайгаки хоть бегут, надеясь спастись, а он лежит, как неподвижная мишень. У сайгаков пятнистая шкура, сливающаяся с местностью, а Абдулла в американском джинсовом костюме. К счастью, за прошедшие небогатые годы костюм потерял ярко-синий цвет, называемый индиго, и превратился в серую тряпку, неразличимую на серой земле. Гул стал удаляться, зато приблизился лай собак. Абдулла кожей ощутил, как стягивается петля вокруг него. И сам себе дал команду: «Встань медленно, с поднятыми руками». Но тело отказывалось подчиниться приказу. Язык присох к небу. Не то что монолог Гюн-хана, даже имя свое назвать не в силах. И разве то, что он артист, игравший роль Гюн-хана, избавляет его от подозрений? Но если выйти с поднятыми руками, сразу стрелять не будут. Возможно. Надо надеяться, спросят: «Что тут делаешь?» Отвечу: «На прогулку вышел». Начнут пытать: «Почему за камнем прятался?» Ответить нечего. Скажут: «В театре сегодня рабочий день, а почему ты не на рабочем месте?» И — самое страшное: «Откуда тебе стало известно, что Президент приедет сюда?»

Пусть спрашивают. Пока спрашивают — не стреляют. Не без причины по Туркмении бродят слухи, что служба безопасности Великого Яшули сметает и расстреливает любые машины, по воле случая оказавшиеся на пути его кортежа.

Земля пахла сыростью и холодом. Он лежал, вжавшись в нее лицом, но холода не ощущал — губы горели, будто в малярийном жаре. Тела он не чувствовал, а вот руки заледенели.

Послышался рокот автомобильных моторов. И стал стихать. Уезжают?!

Абдулла боялся верить, старался даже и не думать. Главное — не двигаться, слиться с камнем, раствориться в земле. Говорят, от страха человека может даже парализовать. Ледяной холод в руках не первый ли признак паралича? Абдулла стал осторожно шевелить пальцами, а затем сжимать их в кулаки и разжимать. Вроде бы слушаются. А как ноги, тело? И только сейчас понял, что тело его, подобно змее, пытается обвить пестрый камень. Он стал гладить его ладонями и почувствовал, что возвращается тепло. Как после снежка в руках, который уже растаял. Абдулла прижался к камню щекой, думая, что от него идет тепло, но камень был холодный.

Абдулла прижался еще плотнее и почувствовал легкое движение. Обломок скалы покачнулся. Значит, если он поднатужится, то может скатить его вниз? Вот почему ему привиделось, что пестрый камень катится с холма. Как он ни старался во сне, не мог рассмотреть, куда катится, кто там, внизу, в долине. Теперь он знал КТО. Там стоял Великий Яшули! Представил, как обрушивается скала на его голову, сплющивая и без того узкий лоб, превращая в кровавую кашу мясистое лицо.

О, боже, почему он об этом думает? Откуда такие мысли? Что они означают?

Абдулла приподнял голову, высунулся из-за камня и увидел вдали радиоантенны уносящихся машин президентской охраны. По республике ходят слухи, что за двадцать миллионов долларов куплена сверхсовременная электронная аппаратура, способная подслушивать, улавливать и записывать разговоры людей на больших расстояниях. Впрочем, на фоне современных чудес техники простое подслушивание разговоров кажется сущим пустяком — запросто поверишь, если скажут, что есть приборы, позволяющие читать твои тайные мысли.

«Нет греха страшнее, чем покушение на жизнь человека. Только бог, который дал душу, может и забрать ее». Эти слова Абдулла произнес вслух, подумав, что таким образом снимет с себя подозрение в злом умысле.

Лучше б никогда не видеть ему этот пестрый камень! Ни во сне, ни, тем более, наяву. Если удастся, он постарается забыть его.

Абдулла достал припасенный кусочек лепешки и подложил под камень. Затем стал читать молитву-аят из Корана, закрыв глаза. Не закончив, начал сначала и повторил еще раз. Если трижды прочитать аят из Корана, то молитва будет без изъяна. Потом, не открывая глаз, обратился к камню: «Ты видишь, я специально пришел, чтобы убедится: ты есть! Давай не будем обижаться друг на друга, у нас нет для этого никаких причин!»

Абдулла еще раз пообещал себе, что постарается забыть. Но понимал, что не удастся. В их театре, в советские еще времена, ставили комедию… Он не был занят в спектакле, смотрел из зала, что нечасто случалось. И, как простой зритель, смеялся от души. Там мулла обманывал горожан, обещая и убеждая легковерных, что ему дан Аллахом дар воскрешения мертвых. Присутствующие при чтении молитвы-заклинания должны очистить чувства и разум, прежде всего не думать о богомерзкой рыжей обезьяне. Так и разъезжал мулла-прохиндей по городам, собирая обильную дань. Ибо кто может честно сказать, что во время молитвы он не думал об отвратительных гримасах рыжей мартышки?

Тогда Абдулла смеялся. Сейчас впору плакать.

Он поднялся с земли, колени дрожали и нестерпимо болели, будто впервые встал на ноги, будто колени не выдерживают веса тела. Осторожно провел руками между ног, сказал сам себе: «Слава богу, штаны у тебя вроде сухие». И сам засмеялся над собой, не сочтя смех оскорблением. Зрителям в театре всегда приятно поднимать на смех труса. Хотят доказать себе, что они-то не такие! О-го-го, какие смелые! А может быть, с помощью смеха пытаются победить страх?

3. В духоте

Абдулла добрался до города на исходе дня, ног не чуя от усталости и от пережитого. Наверно, раз в жизни выпадает человеку угодить в такую передрягу. Причем на пустом месте из-за каких-то снов! А труп, прошитый очередью из автомата Калашникова, был бы реальностью.

Домой не пошел — направился на окраину Ашхабада, в район за железной дорогой, где бывал очень редко. Ни редакций, ни театров, ни учреждений здесь отродясь не водилось. Жили двое-трое знакомых, земляков, выходцев из его аула.

Поселок с незапамятных времен был и остался слободкой — районом частных домов со своими участками, хозяйственными постройками, сараями и хлевами. Никого не удивляли корова или верблюд, привязанные к железному колу или столбу на тротуаре. Лишь бы не поперек проезжей части: ведь некоторые слободские ухитрялись не то что скотину на тротуаре привязывать — ставили на тротуаре тамдыры — круглые глиняные печки для туркменских пресных лепешек. Как и во многих южных поселках, жизнь происходила на виду, на улице. Люди сидели вдоль нее, у своих домов, на корточках, изредка обмениваясь несколькими словами. В прежние времена кипели споры или текли непрерывные беседы о том и о сем. Сейчас люди больше молчали, не находя слов друг для друга, и на каждом лице читалась общая печать усталости.

Улицы под стать людям. Все обветшало. От асфальта почти ничего не осталось. Абдулла шел, спотыкаясь на ухабах, проваливаясь в рытвины, радуясь, что сильных дождей нет, иначе б скользил по грязи.

Дойдя до двора Овеза, нажал на кнопку звонка, прикрепленного к калитке. Овез всегда был в своем околотке непререкаемым авторитетом. Особенно при советской власти, поскольку заведовал тогда магазином.

Сейчас Овез и его взрослый сын зарабатывали тем, что забивали чужую скотину и продавали мясо на базаре.

Ни в прежние времена, ни в нынешние Овез не менялся.

— О! Артист! Какой ветер занес тебя в наши края?! — закричал он, распахнув калитку. Поздоровался вначале за руку, а потом обнял, прижал к груди.

— Какой ветер? — переспросил Абдулла. — Теперь у нас в Туркмении ветер один — ветер перемен!

И сам поразился сказанному. Прозвучало двусмысленно, с подковыркой, почти как в речах Белли Назара, известного туркменского писателя и диссидента, выступающего иногда по западным радиоголосам.

Слегка озадачился и Овез. Впрочем, заметного удивления не выказав.

— Помнишь, Овез, что ты как-то говорил про артистов? — спросил Абдулла.

— Ай, разве я могу вспомнить все, что когда-то говорил, тем более про вашего брата! Память на то и дана человеку, чтобы тут же забывать глупости, которые выбалтывает язык.

— Ты говорил, что артисты напоминают тебе детей-сирот.

— Ну, я имел в виду, что о вас вроде бы никто и не заботился. А ведь артист должен одеваться красиво. Вот я и снабжал вас дефицитом, как мог.