Городок Окуров - Максим Горький

Глядя вслед ему, Тиунов негромко говорит:

- А всё-таки - складно! Такой с виду - блаженный как бы! Вот - узнай, что скрыто в корне человека!

- Говорят - будто бы на этом можно деньги зашибить? - мечтательно спрашивает Стрельцов.

- А почему нельзя? Памятники даже ставят некоторым сочинителям: Пушкину в Москве поставили, - хотя он при дворе служил, Пушкин! Державину в Казани - придворный, положим!

Кривой говорит задумчиво, но всё более оживляется и быстрее вертит шеей.

- Особенно в этом деле почитаются вот такие, как Девушкин этот, низкого происхождения люди! Был при Александре Благословенном грушник Слепушкин, сочинитель стихов, так ему государь золотой кафтан подарил да часы, а потом Бонапарту хвастался: "Вот, говорит, господин Бонапарт, у вас - беспорядок и кровопролитное междоусобие, а мои мужички - стишки сочиняют, даром что крепостные!"

- Это он ловко срезал! - восхищается Ключников.

Бурмистров сидит, обняв колена руками, и, закрыв глаза, слушает шум города. Его писаное лицо хмуро, брови сдвинуты, и крылья прямого, крупного носа тихонько вздрагивают. Волосы на голове у него рыжеватые, кудрявые, а брови - тёмные; из-под рыжих пушистых усов красиво смотрят полные малиновые губы. Рубаха на груди расстёгнута, видна белая кожа, поросшая золотистою шерстью; крепкое, стройное и гибкое тело его напоминает какого-то мягкого, ленивого зверя.

- Ерунда всё это! - не открывая глаз, ворчит он. - Стихи, памятники на что они мне?

- Тебе бы только Лодку! - говорит Ключников, широко улыбаясь.

Зосима Пушкарев оживлённо восклицает:

- Ну ж, - она ему и пара! И красива - ух! Не хуже его, Вавилы-то, ей-богу...

- Почему - ерунда? - тихо спрашивает кривой, действуя глазом, точно буравом. - Если стих соответствует своему предмету - он очень сильно может за сердце взять! Например - Волга, как о ней скажешь?

Протянув руку вперёд и странно разрубая слога, он тихо говорит своим глухим голосом:

Во-лга, Во-лга, вес-ной много-водною

Ты не так за-ливаешь поля,

Как великою скорбью народною...

Понимаете?

Как великою скорбью народною

Переполнилась наша земля!

Русская земля! Вот - правильные стихи! Широкие!

- Это ты откуда взял? - спрашивает печник, подвигаясь к нему.

- В Москве, в тюремном замке, студенты пели...

- Ты там сидел?

- А как же!

- За фальшивки?

- Нет! Ведь это так, шутка, что я фальшивками занимался; меня за бродяжничество сажали и по этапам гоняли. А раз я попал по знакомству: познакомился в трактире с господином одним и пошёл ночевать к нему. Господин хороший. Ночевал я у него ночь, а на другую - пришли жандармы и взяли нас обоих! Он, оказалось, к политике был причастен.

- Что такое политика эта? - удивлённо спрашивает Стрельцов. - Вон, сказывают, у одной мещанки в городе сына, солдата, посадили...

- У Маврухиной это!

- Помешалась она, говорили бабы...

- Политика - разно понимается, - спокойненько объясняет Тиунов. - Одни говорят: надобно всю землю крестьянам отдать; другие - нет, лучше все заводы рабочим; а третьи - отдайте, дескать, всё нам, а мы уж разделим правильно! Все однако заботятся о благополучии людей...

- Ну, а насчёт мещан как?

Бурмистров, обернувшись к Стрельцову, строго заметил:

- Мещан политика не касается!

Кривой, поджав губы, промолчал.

С реки поднимается сырость, сильнее слышен запах гниющих трав. Небо потемнело, над городом, провожая солнце, вспыхнула Венера. Свинцовая каланча окрасилась в мутно-багровый цвет, горожане на бульваре шумят, смеются, ясно слышен хриплый голос Мазепы:

- Да, - пэрэстаньте!

Вдруг раздаётся хоровое пение марша:

Как-то раз, перед толпою

Соплемённых гор...

- Погодите! - грозя кулаком, говорит Бурмистров. - Придёт Артюшка - мы вам покажем соплемённых!

И орёт:

- Артюшка-а!

Павел Стрельцов неожиданно и с обидою в голосе бормочет:

- Вот тоже сахар возьмём - отчего из берёзового сока сахар не делать? Сок - сладкий, берёзы - много!

Ему никто не отвечает.

- Также и лён, - почему только лён? А может, и осока, и всякая другая трава годится в дело? Надо всё испробовать!

Заложив руки за спину, посвистывая, идёт Артюшка Пистолет, рыболов, птичник, охотник по перу и пушнине. Лицо у него скуластое, монгольское, глаза узкие, косые, во всю левую щёку - глубокий шрам: он приподнял угол губ и положил на лицо Артюшки бессменную кривую улыбку пренебрежения.

- Зачастили? - говорит он, кивая головой на город. - Ну, перебьём?

Бурмистров встаёт, потягивается, выправляя грудь, оскаливает зубы и командует:

- Начинай! Эх, соплемённые, - держись!

В сырой и душный воздух вечера врываются заунывные ноты высокого светлого голоса:

Ой, да ты, кукушка-а...

Артём стоит, прислонясь к дереву, закинув руки назад, голову вверх и закрыв глаза. Он ухватился руками за ствол дерева, грудь его выгнулась, видно, как играет кадык и дрожат губы кривого рта.

Вавила становится спиной к городу, лицом - к товарищу и густо вторит хорошим, мягким баритоном:

Ой ли, птица бесприютная-а,

Про-окукуй мне лето красное!

Вавила играет песню: отчаянно взмахивает головой, на высоких, скорбных нотах - прижимает руки к сердцу, тоскливо смотрит в небо и безнадёжно разводит руками, все его движения ладно сливаются со словами песни. Лицо у него ежеминутно меняется: оно и грустно и нахмурено, то сурово, то мягко, и бледнеет, и загорается румянцем. Он поёт всем телом и, точно пьянея от песни, качается на ногах.

Все, не отрываясь, следят за его игрою, только Тиунов неподвижно смотрит на реку - губы его шевелятся и бородка дрожит, да Стрельцов, пересыпая песок с руки на руку, тихонько шепчет:

- Вот, тоже., песок... Что такое - песок однако?

Из сумрака появляется сутулая фигура Симы, на плечах у него удилища, и он похож на какое-то большое насекомое с длинными усами. Он подходит бесшумно и, встав на колени, смотрит в лицо Бурмистрова, открыв немного большой рот и выкатывая бездонные глаза. Сочный голос Вавилы тяжко вздыхает:

Эх, да вы ль, пути-дороги тёмные...

Когда разразилась эта горестная японская война - на первых порах она почти не задела внимания окуровцев. Горожане уверенно говорили:

- Вздуем!

Покивайко, желая молодецки выправить грудь, надувал живот, прятал голову в плечи и фыркал:

- Японсы? Розумному человеку даже смешно самое слово!

Фогель лениво возражал:

- Ну, не скажите! Они всё-таки...

Но Покивайко сердился:

- А що воно таке - высетаке?

И с ехидной гримасой на толстом лице завершал спор всегда одной и той же фразой:

- Скэптицизм? Я вам кажу - лучше человеку без штанов жить, чем со скэптицизмом...

Долетая до Заречья, эти разговоры вызывали там равнодушное эхо:

- Накладём!

И долго несчастия войны не могли поколебать эту мёртвую уверенность.

Только один Тиунов вдруг весь подобрался, вытянулся, и даже походка у него стала как будто стремительнее. Он возвращался из города поздно, приносил с собою газеты, и почти каждый вечер в трактире Синемухи раздавался негромкий, убеждающий голос кривого:

- Кто воюет? Россия, Русь! А воеводы кто? Немцы!

Озирая слушателей тёмным взглядом, он перечислял имена полководцев и поджимал губы, словно обиженный чем-то.

- Какие они немцы? - неохотно возражали слушатели. - Чай, лет сто русский хлеб ели!

- Репой волка накормишь? Можешь? - серьёзно спрашивает Тиунов. - Вы бы послушали, что в городе канатчик Кожемякин говорит про них! Да я и сам знаю!

- Ущемил, видно, тебя однажды немец, вот ты его и не любишь!

Развивались события, нарастало количество бед, горожане всё чаще собирались в "Лиссабон", стали говорить друг другу сердитые дерзости и тоже начали хмуро поругивать немцев; однажды дошло до того, что земский начальник Штрехель, пожелтев от гнева, крикнул голове и Кожемякину:

- А я вам скажу, что без немцев вы были бы грязными татарами! И впредь прошу покорно при мне...

Дёргая круглыми плечами, Покивайко встал перед ним и сладостно возопил:

- Да сердце ж вы моё! Боже мой милый! Немцы, татары, або мордвины - да не всё ли ж равно нам, окуровцам? Разве ж мы так-таки уж и не имеем своего поля? А нуте, пожалуйте, прошу...

И осторожно отвёл желчного Штрехеля за карточный стол.

В Заречье несчастия войны постепенно вызывали спутанное настроение тупого злорадства и смутной надежды на что-то.

- Посмотреть бы по карте, как там всё расположено! - предлагал озабоченно Павел Стрельцов. - Море там, вот его бы пустить в действие...

- Шабаш! - осторожно загудел Тиунов, когда узнали о печальном конце войны. - Ну, теперь те будут Сибирь заглатывать, а эти - отсюда навалятся!

Он тыкал пальцем на запад и, прищуривая глаз, словно нацеливался во что-то, видимое ему одному.

Вавила Бурмистров стал задумываться: он долго исподволь прислушивался к речам кривого и однажды, положив на плечо ему ладонь, в упор сказал: