Городок Окуров - Максим Горький

Вавила Бурмистров стал задумываться: он долго исподволь прислушивался к речам кривого и однажды, положив на плечо ему ладонь, в упор сказал:

- Ну, Яков, не раздражай души моей зря - говори прямо: какие твои мысли?

Тиунову, видимо, не хотелось отвечать, движением плеча он попробовал сбросить руку Вавилы, но рука лежала тяжело и крепко.

- Отступись! - с трудом вывёртываясь, сказал он тихонько.

Бурмистров привык, чтобы его желания исполнялись сразу, он нахмурил тёмные брови, глубоко вздохнул и тотчас выпустил воздух через ноздри - звук был такой, как будто зашипела вода, выплеснутая на горячие уголья. Потом молча, движениями рук и колена, посадил кривого в угол, на стул, сел рядом с ним, а на стол положил свою большую, жилистую руку в золотой шерсти. И молча же уставил в лицо Тиунова ожидающий, строгий взгляд.

Завсегдатаи трактира тесно окружили их и тоже ждали.

- Ну, - сказал Тиунов, оглядываясь и сухо покашливая, - о чём же станем беседовать мы?

- Говори, что знаешь! - определил Бурмистров.

- Я на всю твою жизнь знаю, тебе меня до гроба не переслушать!

- Ничего, авось ты скорей меня подохнешь! - ответил Вавила, и всем стало понятно, что если кривой не послушается - красавец изобьёт его.

Но Тиунов сам понял опасность; решительно дёрнув головой кверху, он спокойно начал:

- Ладно, скажу я вам некоторые краткие мысли и как они дошли до моего разума. Будучи в Москве, был я, промежду прочим, торговцем - продавал подовые пироги...

И начал подробно рассказывать о каком-то иконописце, вдовом человеке, который весь свой заработок тратил на подаяние арестантам. Говорил гладко, но вяло и неинтересно, осторожно выбирал слова и словно боялся сказать нечто важное, что люди ещё не могут оценить и недостойны знать. Посматривал на всех скучно, и глуховатый голос его звучал подзадоривающе лениво.

- Ты однако меня не дразни! - сказал Вавила сквозь зубы. - Я кроткий, но коли что-нибудь против меня - сержусь я тогда!

Кривой помолчал, потом строго воззрился на него и вдруг спросил:

- Ты - кто?

- Я?

- Да, ты.

Озадаченный вопросом, Бурмистров улыбнулся, оглядел всех и натянуто захохотал.

- Ты - мещанин? - спокойно и с угрозою вновь спросил кривой.

- Я? Мещанин! - Вавила ударил себя в грудь кулаком. - Ну?

- А знаешь ты, что такое соответствующий человек? - спрашивал Тиунов, понижая голос.

- Какой?

Кривой тихо и раздельно повторил:

- Со-ответствующий!

Бурмистров не мог более чувствовать себя в затруднительном положении: он вскочил, опрокинул стол, скрипнув зубами, разорвал на себе рубаху, затопал, затрясся, схватил Тиунова за ворот и, встряхивая его, орал:

- Яков! Не бунтуй меня!

Эти выходки были всем знакомы: к ним Вавила прибегал, когда чувствовал себя опрокинутым, и они не возбуждали сочувствия публики.

- Брось дурить, кликуша! - сказал Зосима Пушкарев, охватывая его сзади под мышки толстыми ручищами.

- Словно беременная баба, в самом деле! - презрительно и строго говорит Пистолет, и лицо у него становится ещё более кривым. - Только тебе и дела - зверем выть! Дай послушать серьёзный человечий голос!

Бурмистров почувствовал себя проигравшим игру, сокрушённо мотнул головой и, как бы сильно уставший, навалился на стол.

А Тиунов, оправляя чуйку, осторожно выговаривал, слово за словом:

- Мы все - мещане. Будем, для понятности, говорить по-азбучному, просто. Чему мы, примерно, соответствуем? По-азбучному сказать: какое нам место и дело отведено на земле государевой? Вопрос!

Никто не ответил на этот вопрос.

- Купец ли, дворянин ли и даже мужик - самый низкий слой земного жителя - все имеют соответственность тому-другому делу. А наше дело какое?

Оратор вздохнул и, посмотрев на слушателей, победно усмехнулся.

- Учёных людей, студентов, которые занимаются политикой, спрашивал, двух священников, офицера - тоже политический, - никто не может объяснить кто есть в России мещанин и какому делу-месту соответствует!

Ключников толкнул Вавилу в бок.

- Слышишь?

- Пошёл к чёрту! - пробормотал Вавила.

- Но вот, - продолжал Тиунов, - встретил я старичка, пишет он историю для нас и пишет её тринадцать лет: бумаги исписано им с полпуда, ежели на глаз судить.

- Кожемякин? - угрюмо спросил Вавила.

- Вот, говорит, тружусь, главнейше - для мещанства, - не ответив, продолжал кривой, - для него, говорит, так как неописуемо обидели его и обошли всеми дарами природы. Будет, говорит, показано мною, сколь русский народ, мещане, - злопленённое сословие, и вся судьба мещанской жизни.

Бурмистров снова спросил:

- Ты читал?

- Нет, не читал. Но - я знаю некоторые краткие мысли оттуда. Вот, например, мы: какие наши фамилии? По фамилиям - мы выходим от стрельцов, пушкарей, тиунов (тиун - судья - Ред.) - от людей нужных, и все мы тут люди кровного русского ряда, хотя бы и чёрных сотен!

- Чего ты хочешь? - сурово спросил Вавила в третий раз.

Потирая руки, Тиунов объявил:

- Как чего? Соответственного званию места - больше ничего!

Он окинул всех просиявшим оком и, заметив, что уже на многих лицах явилась скука, продолжал живее и громче:

- Не желательно разве мне знать, почему православное коренное мещанство - позади поставлено, а в первом ряду - Фогеля, да Штрехеля, да разные бароны?

Павел Стрельцов охнул и вдруг взвился, закричал и захлебнулся.

- Верно-о! Да, - дай мне ходу, да я - господи! - всякого барона в деле обгоню!..

Его крик подчеркнул слова Тиунова, и все недоверчиво, с усмешками на удивлённых лицах посмотрели друг на друга как бы несколько обновлёнными глазами. Стали вспоминать о своих столкновениях с полицией и земской управой, заговорили громко и отрывисто, подшучивая друг над другом, и, ласково играючи, толкались.

Были рады, что кривой кончил говорить и что он дал столь интересную тему для дружеской беседы.

А Вавила Бурмистров, не поддаваясь общему оживлению, отошёл к стене, закинул руки за шею и, наклоня голову, следил за всеми исподлобья. Он чувствовал, что первым человеком в слободе отныне станет кривой. Вспоминал свои озорные выходки против полиции, бесчисленные дерзости, сказанные начальству, побои, принятые от городовых и пожарной команды, - всё это делалось ради укрепления за собою славы героя и было дорого оплачено боками, кровью.

Но вот явился этот пройдоха, застучал языком по своим чёрным зубам и отодвигает героя с первого места куда-то в сторону. Даже Артюшка - лучший друг - и тот, отойдя в угол, стоит один, угрюмый, и не хочет подойти, перекинуться парой слов. Бурмистров был сильно избалован вниманием слобожан, но требовал всё большего и, неудовлетворённый, странно и дико капризничал: разрывал на себе одежду, ходил по слободе полуголый, валялся в пыли и грязи, бросал в колодцы живых кошек и собак, бил мужчин, обижал баб, орал похабные песни, зловеще свистел, и его стройное тело сгибалось под невидимою людям тяжестью. Во дни таких подвигов его красивое законченное лицо становилось плоским, некоторые черты как бы исчезали с него, на губах являлась растерянная, глуповатая улыбка, а глаза, воспалённые бессонницей, наливались мутной влагой и смотрели на всё злобно, с тупой животной тоской. Но - стоило слобожанам подойти к нему, сказать несколько ласковых похвал его удали, - он вдруг весь обновлялся, точно придорожная пыльная берёза, омытая дождём после долгой засухи; снова красивые глаза вспыхивали ласковым огнём, выпрямлялась согнутая спина, сильные руки любовно обнимали знакомых, Вавила не умолкая пел хорошие песни, готов был в эти дни принять бой со всеми за каждого и даже был способен помочь людям в той или другой работе.

Сейчас он видел, что все друзья, увлечённые беседою с кривым, забыли о нём, - никто не замечает его, не заговаривает с ним. Не однажды он хотел пустить в кучу людей стулом, но обида, становясь всё тяжелее, давила сердце, обессиливала руки. И, постояв несколько минут, - они шли медленно, - Бурмистров, не поднимая головы, тихонько ушёл из трактира.

На другой день утром он стоял в кабинете исправника, смотрел круглыми глазами на красное, в седых баках, сердитое лицо Вормса, бил себя кулаком в грудь против сердца и, захлёбываясь новым для него чувством горечи и падения куда-то, рассказывал:

- Мы, говорит, мещане - русские, а дворяне - немцы, и это, говорит, надо переменить...

Вормс, пошевелив серыми бровями, спросил:

- Как?

- Что?

- Переменить - как?

- До этого он не дошёл!

Исправник поднял к носу указательный палец, посмотрел на него, понюхал зачем-то и недовольно наморщил лоб.

- А другие? - спросил он.

- Другие? - повторил Бурмистров, понижая голос и оглядываясь. - Другие - ничего! Кто же другие? Только он один рассуждает...

- А печник? Там есть печник! Есть?

- Он - ничего! - хмуро сказал Вавила.

- Всё?

- Всё.

Исправник отклонил своё сухое тело на спинку кресла и, размеренно стукая пальцем по столу, сказал: