Мокко - Татьяна де Росней

Почему утром ничто не предупреждает нас об ужасе, который довелось пережить мне? Почему нас не посещают предчувствия, когда мы моемся в душе, завариваем себе чай «Earl Grey», когда открываем электронную почту и просматриваем письма? Почему мы не получаем знаков свыше, почему молчит наша интуиция, молчит до той самой минуты, когда небо обрушивается нам на голову, раздается звонок телефона и чей-то голос сообщает страшную новость? Почему, когда ребенок выходит из вашего лона после стольких усилий, после пережитой боли и вам кладут его на живот такого теплого, мокрого, вы думаете только о счастье и радости, а вовсе не о грядущих драмах, о тех мгновениях, которые разрушат вашу жизнь? Почему мы совсем не готовы к несчастьям? Но разве может быть по-другому? Неужели каждое утро, сунув в рот зубную щетку, надо думать, случится ли это сегодня или завтра? Неужели нужно готовить себя, говорить себе, что можно в любой момент потерять ребенка, родителя, мужа, сестру, брата, подругу? Нужно быть готовым? Готовым к худшему? Но как тогда жить?

Я попыталась восстановить в памяти события этой черной среды, подумать как следует, может, я чего-то не заметила, чего-то важного вовремя не услышала… В то утро я долго сидела над переводом рекламного текста, представлявшего новый аромат от известного модного дома, – солидный заказ, за который обещали хорошо заплатить. Сроки мне дали весьма короткие. И я, не откладывая, погрузилась в работу. Но если бы я не так концентрировалась на этом переводе, если бы у меня была минутка подумать о чем-то отвлеченном, может, я уловила бы какой-то сигнал тревоги? Если бы меньше говорила по телефону с пресс-секретарем этой фирмы, может, почувствовала бы, что моему сыну сегодня грозит опасность?

И как только Эндрю может спать! Может, мужчины элементарно нуждаются в сне, чтобы отдохнуть и с новыми силами встретить грядущий день, а бодрствовать день и ночь, ждать, защищать – удел женщин? Я сказала себе, что не должна на него сердиться. Каждый реагирует по-своему. И мне не следует говорить ему, насколько одинокой я чувствовала себя этой ночью и как мне было страшно. Я боялась, что сейчас зазвонит телефон, в тишине и в темноте ночи, и я услышу голос доктора: «Мадам, ваш сын…»

Я села за свой рабочий стол, включила компьютер и вошла в Интернет. В окошке поисковика я набрала одно слово: «кома». Поисковая программа выдала несколько десятков ссылок. По шкале Глазго у Малькольма была кома-2, 8 баллов. Так сказал врач. В тот момент я даже не подумала спросить, что это значит. Теперь я сама это узнала. Шкала Глазго была разработана в Шотландии для оценки состояния больного, находящегося в коме, так же, как шкала Рихтера – для измерения силы землетрясения, откуда и ее название. В основе оценки – реакции пациента: открывает ли он глаза, шевелится ли, шепчет ли, расширяются ли его зрачки. Кома-2, 8 баллов по шкале Глазго, – это еще не так страшно. Подразумевалось, что Малькольм почти не реагирует на внешние раздражители. Но еще я узнала, что кома – состояние переменчивое. Она может продолжаться несколько суток, несколько месяцев, год или больше. С комой никогда ничего нельзя знать наверняка. Как невозможно предугадать и ее последствия.

Я выключила компьютер и прошла в спальню. На меня вдруг навалилась ужасная усталость. Болела спина, ломило поясницу, словно после долгой поездки в неудобной позе. Я понимала, что нужно отдохнуть, пусть даже до рассвета осталось несколько часов. Эндрю на кровати не было, как не оказалось его и в душе. Я нашла мужа в комнате нашего сына, на его кровати. Он спал. Увидев горестное выражение его лица, я растрогалась. Устроившись рядом, я обняла его – тихонько, боясь разбудить. Поцеловала в плечо, в предплечье. Эндрю не шевельнулся.

Подушка пахла Малькольмом – солоноватый запах переходного возраста, все еще таящий в себе нотки детства.

За ночь состояние Малькольма изменилось: 10 баллов по шкале Глазго, кома-1. Его отключили от аппарата искусственного дыхания. Лицо его казалось более розовым. Однако доктор сказал, что опасность еще не миновала, поскольку мальчик получил очень серьезную черепно-мозговую травму. И вряд ли проснется со дня на день. Нам нужно запастись терпением и ждать. Потом он спросил, как продвигается расследование. Услышав это слово, я встрепенулась. Расследование? Ну да, доктор хотел узнать, нашла ли полиция водителя, который, сбив нашего сына, скрылся с места происшествия. Эндрю ответил, что у полиции нет полного номерного знака сбившей Малькольма машины.

– Держите руку на пульсе, постоянно тормошите их, – сказал нам врач. – Наезд на несовершеннолетнего, вследствие которого ребенок получил такую травму, и последующее бегство с места происшествия – серьезное преступление, и тип, который это сделал, должен получить по заслугам.

Если только его найдут… Бывает, что все усилия полиции оказываются тщетными. Эндрю сказал, что будет у Малькольма все утро. Он уже договорился на работе. И нет никакой необходимости сидеть с мальчиком вдвоем. Значит, я вполне могу вернуться домой и закончить свой важный перевод. Но мне тоже хотелось побыть с сыном. Я тоже ощущала необходимость видеть его. И я посидела еще немного с ним, с Эндрю. Пришла медсестра, чтобы проверить зонды и отделители жидкости. Она двигалась почти бесшумно, улыбнулась нам с мужем.

Я спросила:

– А как быть с бородавкой?

Она посмотрела на меня с изумлением. Эндрю – тоже. Он даже вскочил со стула.

Я почувствовала, что краснею, и пробормотала:

– Нуда, у Малькольма на ступне бородавка, ее нужно каждый вечер тереть маленьким скребком, а потом мазать специальной мазью. Он принес эту гадость из бассейна, и лечить ее очень долго…

Медсестра буркнула что-то невразумительное и быстро вышла. Эндрю с раздражением посмотрел на меня. Как обычно, когда он нервничал, родной язык взял верх. Знал бы он, какими хлесткими бывают английские слова…

– For God's sake, Justine. How pathetic can you get![6]

Я указала на сына и шепотом сказала, что нам не нужно ругаться в его присутствии. Эндрю сразу замолчал. Через несколько минут я ушла. Я не могла больше выносить ни неподвижности сына, ни раздражения мужа. Я вернулась домой.

Устроившись за компьютером, я еще раз перечитала текст, но слова, которые мне предстояло перевести, просто не имели смысла. Ни на английском, ни на французском. Я взяла телефон и набрала номер комиссариата, в котором мы с Эндрю были вчера. Меня долго переключали с отдела на отдел, прежде чем я наконец услышала слегка тягучий голос светловолосого следователя:

– А-а, это вы! Наезд на несовершеннолетнего. Супруг-англичанин.

Я спросила:

– Скажите, пожалуйста, есть какие-то новости?

На том конце провода послышался щелчок зажигалки. Я интуитивно угадала, что мой собеседник пожимает плечами.

– Я же сказал, что на это уйдет время. Неполный номерной знак… Придется повозиться. Да и людей мало, а дел – невпроворот. Вы же не одни у нас, мадам.

Я ощутила, как отчаяние и чувство собственной беспомощности захлестывают меня.

– Но разве у вас нет компьютеров, специальных баз данных? Разве так трудно восстановить этот несчастный номерной знак?

Мой собеседник затянулся сигаретой.

– Это вам не американский детективный сериал, мадам. У нас во Франции все устроено по-другому.

– Как «по-другому»? Как идет расследование во Франции?

Голос мой стал пронзительным, у меня даже запершило в горле.

– У нас действительно есть база номерных знаков, она называется STIC. В ней хранятся данные из всех выданных техпаспортов. Но поиск не происходит автоматически. Нужно все проверять – цифры номера, марку машины. Страничка за страничкой. Поэтому это и долго, мадам.

Я чуть было не повесила трубку. Мне хотелось плакать. От боли в животе я молча скрючилась с телефоном в дрожащей руке.

Наверное, ему стало меня жалко. Он спросил:

– Как дела у вашего мальчика?

– Чуть лучше, я думаю. Но он до сих пор в коме.

– Мы найдем его, мадам. На это уйдет время, но мы его найдем. Я повесила трубку и прошла в кухню, чтобы налить себе вина.

Сейчас не время для спиртного, но мне было плевать. Я в этом нуждалась. Потом я сказала себе, что нужно позвонить подругам и рассказать о Малькольме. Но у меня не было на это сил. В итоге я отправила некоторым электронные письма, но не слишком вдавалась в детали.

Зазвонил телефон. На экране определителя высветился номер моей матери, но мне и с ней не хотелось разговаривать. После звукового сигнала послышался ее голос: «Дорогая, это я. Я говорила с Эндрю, он рассказал, как у вас идут дела. Твоя дочь в школе. Она спала хорошо. Я сказала, что сегодня ты заберешь ее домой, но если тебе нужна помощь, просто позвони. Твой отец в ужасном состоянии. Он очень расстроен. Я обо всем рассказала твоим брату и сестре. Они наверняка уже звонили тебе. Мы с тобой, дорогая. Я всегда готова помочь тебе, моя Жюстин, можешь на меня рассчитывать».