Тайна золотой реки (сборник) - Владимир Афанасьев

«Был бы я богат, обзавёлся б тремя жёнами, как оленный богач Эрчин, — думал Миткей, поглядывая на Мотрону, когда она у приветливого костра на берегу реки подавала ему и Акиму в мисках из белого дерева бульон с русской приправой из толчёной петрушки, укропа и молотого перца, в меру посоленной и с чесночными лепёшками из американской крупчатки. — Я впервые ем такую вкусную пищу, а тойон Эрчин часто. Ведь у богатого чукчи много оленей, много вшей, много жён и товаров. У меня же много детей. Был бы Аким чукчей, то я одарил бы его мехами. Тогда Аким, раздобрившись, позвал бы меня в невтуны, так как братья по смежному браку неразлучны и по закону Тундры делят всё поровну. Однако Аким русский, а Мотрона ламутка. Их союз скреплён маленьким сахаляром Ваней. Никто и ничто не разлучит их…»

Чай пили в сытом молчании. Парил котёл. Потрескивали сухие ветки лиственницы в едва дымящемся костре. Река катила спокойные тяжёлые воды. Было сухо, тепло. Весенняя сладость кружила головы, располагала к доброму общению, к жизни… Новости и слухи, блуждавшие по торгу, не нравились Акиму. А то, что в постоялой избе якута Семёна Шкулёва второй день кутила старательская братия с исправником, встревожило его крепко. Англо-датские копачи с прошлой весны зазимовали на Поющем ручье. Видимо, стоило из-за чего. Теперь они умасливали нижнеколымского исправника Рогожкина, чтобы не чинил препятствия для похода на реку Омолон. Места там нетронутые… Об омолонском золоте Аким слыхивал от оглоблинских дружков, которые на торжище не объявлялись.

— Чай сытный, — смаковал Миткей, гулко отхлёбывая из чарона крутовар.

— Наступят времена, Миткей, что все люди тундры будут во все времена жить сытно и трезво, станут учёными, умными.

— Как американцы? — удивился Миткей.

— Даже шибче! — улыбаясь глазами, сказал Аким.

— Однако сегодня американец допустил глупость.

— Бывает, — усмехнулся Аким, — ум помутился — золотишко лизнул.

— Зачем холодный камень лизать? — наивно поморщился Миткей. — В моей байдаре лежит камень. Им хорошо оленьи кости разбивать. — Миткей метнулся к байдаре, заглянул под носовую банку и извлёк пористый слиток с тусклой высвеченностью желтоватых прожилок. — На речке Шаманке таких камней шибко много.

На какое-то мгновение Аким опешил. Да и было отчего. В руках Миткей держал увесистый самородок. По его прикидке, весил он не менее трёх фунтов.

— Я на Шаманке Небесного властелина искал, — как бы оправдывался Миткей, почувствовав на себе тревожные взгляды Акима и Мотроны.

— Значит, ты искал дух своей жены-покойницы, чтобы она отпустила тебя к другой — земной женщине? — сказал Аким.

— У них так бывает, — подтвердила Мотрона.

— Бывает… — закивал Миткей. — Однако Дух не услышал молитвы и не дал другой жены, а дал этот камень от мёртвого тела Жёлтого Дракона.

И он бросил самородок на прежнее место, в байдару.

Давно завалилось за таёжную синеву солнце. Бледно-звёздное небо опоясалось сиреневым колечком. Река потемнела. Проявились очертания гор. За рябью излучины вскрикивала одинокая гагара. Аким и Миткей сидели за чашкой чая, беседовали. Рядом в беспокойном сне вздыхала Мотрона, посапывал Ванюшка, на береговой гальке шелестело речное течение.

И ничто не потревожило бы безмятежного покоя, если б в воркующую тишину светлой чукотской ночи не ворвался вопль хмельной компании. Кривоногий исправник Рогожкин семенил впереди англо-датских копачей. Он прижимал к вздутому пузцу недопитую бутылку, на чём свет стоит хулил местных и американских торговцев, что у тех не было впрок спиртного. Раздались одиночные выстрелы, крики, брань, детский плач. Запричитала женщина… На какое-то мгновение всё стихло. Пьяные голоса заорали песни на иноземном языке…

Исправник Рогожкин и два казака приплелись-таки к костру Булавиных.

— Взять этого чукчу! — приказал исправник казакам, ткнув почти порожней бутылкой в Миткея.

Казаки было бросились исполнять, однако глыбистая фигура Акима преградила и раздвинула их.

— Не тронь Миткея! — только и сказал Аким.

— Бунтовать! — истошно завопил Рогожкин.

— Не балуй, ваше благородие, — грозно предупредил Аким.

— Ты што, огрызаца? — заскрипел молодой казак, выступая вперёд Рогожкина. — Я те жавалку пересчитаю!

Заплакал маленький Ванюша. Заголосила Мотрона. В крепкой руке Миткей сжал рукоять охотничьего ножа. Молодой казак рванулся было нанести удар в лицо Акиму, но тот увернулся и приподнёс наглецу такую оплеуху, от которой казак с запрокинутой рожей растянулся под кустами тальника. Второй казак — средних лет коренастый увалень закатился хмельным смехом. Пуча пустые глаза на эту неприглядность, Рогожкин пошёл в наступление.

— Пошто русского бьёшь? — процедил он, тыча бутылкой в Акима. — На, приложись за царя-батюшку!

— На вас люди смотрят, Пётр Аверьянович! — пробовал устыдить исправника Аким. — Колыма не терпит пьяных.

— На-ка, выкуси! — состроил гримасу Рогожкин, вывернув прокуренный кукиш. — Я тут власть!!.

По округе ходила недобрая слава о разгуле уездного исправника. С казачьей братией сидел он в Крестах-Колымских и не пропускал случая поживиться. Жители тундры старались объезжать пиратскую заставу, но не каждому удавалось. Зато у Рогожкина был надёжный покровитель в лице якутского губернатора.

— Бог милостив покуда исправник пьян, — озабоченно сказал Аким Мотроне и Миткею. — Уезжать надо от греха и неправды подальше.

Не ошибся Булавин. Через неделю в илистый берег Лесоковки ткнулись две тяжёлые байдары.

Рогожкин в окружении четырёх дюжих казаков стоял посреди двора опрятной заимки и углядывал, что живут здесь работящие, здоровые люди. На этот раз Аким и Мотрона пригласили полицейского начальника и его свиту в дом. Расселись в светлой горнице за широким столом. Хозяева потчевали гостей по всем правилам колымского гостеприимства. Мотрона поставила на стол вместительную подставку с румяными ломтями ржаного хлеба, солонки с солью, с перцем и толчёным чесноком, доверху наполненные миски с кусками подкопчёной оленины, остуженная отварная осетрина, вяленый омуль, малосольная копчёная ряпушка, отварные оленьи языки, кружки с квасом из морошки с черникой, с колотым сахаром английскую вазу, на край стола самовар…

Ели аппетитно, молча. После анюйской попойки и утомительной дороги мужики проголодались. Обжорство завершали обильным чаепитием.

Аким не боялся исправника. Скорее — остерегался. Потому что Рогожкин мог лицемерно льстить да стелить мягко, жестко было потом.