Варькино поле - Виктор Бычков

Женщина свято верит, что все эти красные власти временны, не долговечны. Вот-вот соберутся умные головы в Санкт-Петербурге, позаседают, выработают хорошие, строгие законы и снова над Россией воцарится мир и покой. Если бы не верила в это, не стала бы отправлять дочурку в Смоленск, держала бы её при себе, под строгим материнским глазом, под контролем.

И сынок Алёшенька… Конечно, она понимает его: как-никак, а он – кадровый офицер. Этим всё сказано. У них в роду защитник Отечества если не обожествлялся, то уж ценили его по достоинству – это точно. Вот и сейчас семьи погибших и раненых на войне односельчан находятся под особым контролем барыни. Помимо того, что государство, уездная казна выплачивает им пособия, она, Евгения Станиславовна, считает своим долгом доплачивать семьям по пять рублей деньгами за погибших земляков, и по три рубля – раненым. Это не считая пособия со стороны сельской общины.

Сына Алексея она хорошо понимает. Но вот эти последние новости из уездного городка?! Как там будет? Неужели не обойдётся, как уже обходилось миром не один раз это противостояние новых властей и военного гарнизона? Дай-то Бог, дай-то Бог! Спаси и помилуй.

А Серёжка? Поздний ребёнок. Они с мужем уже и не чаяли родить, а вот, поди ж ты! Баловень, любимец… Его бы на ноги поставить, в люди вывести, дать хорошее образование. Учитель Иван Фёдорович говорит, что у ребёнка поразительные способности: стихи запоминает после первого прочтения. В таком возрасте, а уже умеет считать, складывает двухзначные цифры в уме. И рисовать любит. Смышлёный. А уж любознателен, жалостлив! Золото, а не ребёнок, мечта каждой матери.

Женщина ещё стояла на крылечке, думала, размышляла сама с собой, смотрела на деревню, переводила взгляд на поля, и дальше – за речку Пескариху, туда, где лежит на просторах огромная взбунтовавшаяся, вздыбившаяся Россия.

– Как оно будет? Как? Неужели наступит конец света? Спаси и сохрани, Господи!

Она наслышана о страшной резне между соотечественниками, и не понимает этого. Душа не приемлет, разум и сердце противятся, бунтуют против такой ужасной несправедливости: неужели русский убивает русского? Не иноземца, не врага земли русской, а свой убивает своего? Узаконены, стали нормой убийства без суда и следствия. Уму непостижимо! Человеческая жизнь и гроша ломаного не стоит… Будто дикари доисторической эпохи… В кои-то века такое было на Руси?! За что убивают? Чем провинился один русский человек перед другим, чтобы они, отбросив и поправ всё святое, принялись с неистовством, достойным другого применения, истреблять друг друга?! Кто тот злой демон, который умудрился столкнуть лбами русского с русским?! И искры от этого столкновения разлетелись по всему миру, «подожгли», взбудоражили не одну страну. Уже и Англия, Франция, далёкая Америка оказались втянутыми в очередную русскую смуту. Даже на Востоке, говорят, японцы что-то замышляют против России.

Церковь, веру христианскую объявили вне закона. Как такое могло произойти в России? В стране, где христианская вера испокон веков создавала, скрепляла и защищала её же, Русь Великую?! Стояла у её истоков?! Как Россия будет без веры христианской? И будет ли она без неё? Вот вопрос…

– О-хо-хо, – барыня перекрестилась, осенила крестным знамением деревушку, вошла в дом.

Там её ждали родные люди. Надо было думать, как спасти их, если вдруг что…

Ранним утром Евгению Станиславовну разбудили крики у дома. Особенно выделялся голос управляющего Генриха Иоанновича:

– Побойтесь Бога, люди! Как можете вы говорить такое на милейшую Евгению Станиславовну?!

Ему отвечал чей-то незнакомый голос:

– А чем лучше эта барыня? Такая же буржуйка, как и все остальные.

– Нет! Нет! – возмущался управляющий. – Она не такая! Пускай вам жители наши скажут: её все уважают, любят. Подтверди, Ваня.

– Брешет немец, – барыня узнала голос конюха Ивана Кузьмина, который вчера привёз Вареньку из уездного городка. – Зажрались здесь буржуи, кровушку нашу пьют. К стенке их, и дело с концом! Чем они лучше? А то в округе уже давно разобрались с этими буржуями, только мы чего-то кота за хвост тянем. Пора и нам… И добро барское надо по справедливости… А то одни жируют, а другие…

Ответом ему послужило многоголосое роптание. И было оно не понятно ей: то ли одобряло слова конюха, то ли поддерживало управляющего.

У женщины похолодело внутри: вот оно, начинается! А ей всё казалось, что местные крестьяне не пойдут против Авериных, а оно вот как… Она свято верила своим людям. Это же… это же… как одна семья, как свои, как родственники, и если не по крови, то по духу, по мыслям, по жизни, наконец, по одной деревеньке, по общей. По вере христианской. Всё ещё надеялась, что обойдётся, что решат миром и всё: разойдутся каждый по своим делам. Надо будет – она без сожаления расстанется со всем, что имеет род Авериных. Только бы не дошло до крови. Примеры обратного уже были: кровожадна толпа. Кровожадна и беспощадна. Но дубовские люди не такие. Женщина ещё продолжала верить в добро, в справедливость, в христианскую мораль. Однако и сомнения уже не покидали голову, а, напротив, гадким, противным, склизким спрутом обволакивали сознание, сжимая до боли женское естество.

Она судорожно в спешке стала одеваться, накинула поверх платья шёлковую шаль – вчерашний подарок дочери. По-бабьи, по-деревенски подвязала платок на голову. Ноги не слушались, всё валилось из рук.

К удивлению, ей не встретилась в покоях прислуга: дом словно вымер изнутри, голоса раздавались снаружи имения.

Противная дрожь то и дело сотрясала тело женщины. Было желание схватить сына и дочь, и бежать, бежать куда подальше. Только бы не слышать вот эти голоса, не ощущать свою незащищённость перед обезумевшей толпой. Все её рассуждения о мирном, добродушном характере местного населения вдруг дали трещину. Сомнения, страшные сомнения заполнили естество женщины. Но страсть как хотелось верить в добро!

Из рассказов очевидцев она уже знала, как безжалостно расправились крестьяне в других деревнях с барскими имениями и с самими господами. Но крестьяне Дубовки хорошие! Милосердные! Грамотные, благодаря Авериным. Неужели они этого не понимают?! Неужели у них нет чувства благодарности? Элементарной благодарности за хорошие, благие дела господ Авериных для них же – жителей деревни Дубовки?! Или чувство со страдания не ведомо местным жителям? «Благими намерениями вымощена дорога в ад»?

И её бросило в холод: а вдруг? А вдруг неблагодарны? А вдруг не помнят добра? А вдруг завистливы? А вдруг дорога в ад Авериным уже прокладывается, начала моститься вот отсюда – от крылечка имения? И свернуть с этой дороги уже не удастся? И нет иного пути? Обходного?

Ей стало страшно. Так страшно, что похолодело всё внутри, оборвалось и рухнуло в преисподнюю её нежной, чуткой женской души. И ответом оттуда стали вдруг начавшиеся подкашиваться ноги, застывший комок в горле, который перехватывал дыхание, пытался лишить сознания. Однако сумела удержать себя в руках, хватило мужества и смелости выйти на крылечко дома. Она обязана выйти к людям! В роду Авериных не было трусов и людей слабой воли тоже не было. У них принято встречать любые неприятности с открытым забралом! Она – сильная! Как Бог даст, так оно и будет. Не суждено людям изменить Божью волю.

У крыльца теснилась толпа людей. В основном это были местные – дубовские. Многие из них при виде барыни как по команде стали отходить чуть дальше, стыдливо опуская глаза, отворачиваясь, прятали взор. А некоторые, напротив, ещё ближе подошли, сомкнулись, и глядели на неё совершенно не так, как это было раньше. Раньше были приветливые, добрые лица, глаза искрились радостью, в них всегда, в любое время отражалось взаимопонимание. Сейчас – взгляд волчий, бегающий. И недобро светились глаза… Злым огонёк тот был, недоброжелательным, холодным, колючим.

Это не осталось незамеченным Евгенией Станиславовной, и снова похолодело внутри, сердце сжалось от предчувствия чего-то нехорошего, страшного, чего ещё никогда не было во дворе имения Авериных, к чему не были готовы никто из их рода. Пережить это досталось ей – хрупкой и слабой женщине. Ну, что ж… Она выдержит, выстоит, вот только бы детишки…

Видно было, как по деревенским улицам расхаживали вооружённые люди, несколько всадников спешились у имения, ставили лошадей у коновязи, бежали к дому.

– А-а-а, вот и сама барыня, – на крыльцо, навстречу Евгении Станиславовне поднимался Иван Кузьмин, конюх, в пиджаке с чужого плеча, в лаптях, с винтовкой, с саблей, с болтающей на боку у ног деревянной кобурой с маузером. Оборка на правой ноге развязалась, и онуча размоталась, волочилась следом.

– Что это значит, Ваня?

– А то и значит, что ты арестована! – слегка подрагивающим голосом произнёс конюх и для пущей важности поправил оружие, зло хохотнул. – Конец тебе пришёл! А сейчас иди до школы, там тебя поджидает твой учитель, – и грубо толкнул женщину в спину, почти сбросил с крылечка.