Сержант в снегах - Марио Ригони Стерн

«Что с тобой такое, сержант? Какой сегодня солнечный денек, правда ведь? Счастливого тебе Нового года, сержант». — «И тебе тоже, Марангони». — «А в какой стороне Италия, сержант?» — «Вон там, наверху, видишь? Нет, еще выше. Земля круглая, Марангони, и мы находимся среди звезд. Все до одного».

Марангони все понимал и молча улыбался. А потом и Марангони убили, такого же альпийского стрелка, как все мы. Веселого паренька, совсем еще мальчишку. Он часто смеялся и, когда получал почту, показывал мне письмо, размахивая им над головой. «От невесты», — сообщал он. Вот и его больше нет. Однажды утром, вернувшись с поста, он поднялся на бруствер траншеи, чтобы набрать снега для кофе. Раздался один-единственный ружейный выстрел, и Марангони свалился в траншею с дыркой в виске. Немного погодя он умер в своей берлоге среди друзей — альпийских стрелков. У меня не хватило духу сходить к нему попрощаться. Сколько раз мы вылезали на рассвете из траншеи, и никто не стрелял. Русские тоже вылезали, и мы никогда не стреляли. Почему же в то утро раздался выстрел? «Быть может, ночью у русских на передовой сменились части, — подумал я, — и новички не знали».

— Надо быть поосторожнее и вылезать из траншей в касках, — передал я по окопам.

Землянка Баффо была самой грязной и зловонной на всем опорном пункте. Войдя в нее, я сначала ничего не мог различить. В землянке клубился серый туман и стоял резкий, неприятный запах. Солдаты шумели, а двое кричали и ссорились из-за кастрюли, в которой выпаривают вшей.

— Добрый день и счастливого всем Нового года! — крикнул я с порога, и вместе со мной в землянку ворвалась белесая струя холодного воздуха!

Кто-то ответил мне дружелюбно, кто-то даже пожал руку, а некоторые пробормотали что-то сквозь зубы. Понемногу я стал различать фигуры и лица. Сумел помирить двух спорщиков. Рассказал на их брешианском диалекте о нападении русских разведчиков и о смерти лейтенанта Сарпи. Я знал, что Баффо, хоть и притворяется спящим, тоже слушает. Он без особой радости встречал меня в своей берлоге. Своим солдатам он говорил обо мне всякие пакости: одни ему верили, другие нет. Мне очень не нравилось, что такое происходит на нашем опорном пункте, где все остальные отлично ладили с нами и нам помогали. Баффо злился на меня за то, что я часто поднимал его ночью и приказывал сменить часовых на постах, требовал чистить оружие и убирать берлогу. Он возмущался по всякому поводу: когда не прибывала почта и когда не хватало еды, когда было холодно, дымно, когда начиналась эпидемия дизентерии, — словом, всегда. Если же почта прибывала, он все равно был недоволен, и если печь не дымила, тоже был недоволен, и если еды хватало, был недоволен, если вши оставляли его в покое, был недоволен и, если становилось теплее, был недоволен. Между тем его отделение выполняло намного меньше работ, чем отделение Пинтосси. На сооружение боевой позиции люди Баффо тратили уйму лишнего времени, да еще приходилось их непрерывно подстегивать и самому трудиться за двоих, показывая пример. Чтобы добраться до опорного пункта «Морбеньо», надо было пробежать по открытой местности, а они боялись. А вот солдаты Пинтосси умудрились даже смастерить из вложенных одна в другую пустых консервных банок настоящую печную трубу. Таким нетерпимым Баффо сделала бесконечно долгая военная служба. Ему было тридцать, и восемь из них он провел в армии: воевал в Африке, по жребию был послан в Испанию, был в Албании и вот попал в Россию. К нам в роту его прислали в начале сентября с очередным пополнением. Он устал от военной службы, и теперь ему уже все было невмоготу.

Я говорил громко, так, чтобы меня слышал и Баффо. Спрашивал о детях у тех, у кого они были, интересовался, какая дорога ведет в их селения, обещал, демобилизовавшись, заглянуть к каждому в гости. Красочно рассказывал, какой пир мы устроим, сколько молодого вина выпьем и сколько песен споем. Одному я шутливо сказал:

— Посмотри, у тебя из-за ворота целый взвод вшей выползает.

Остальные засмеялись. И тут кто-то из солдат бросил мне:

— А у тебя, сержант, из рукава патруль вшей выбегает.

Тут уж засмеялся я, и все альпийские стрелки вместе со мной. Баффо все притворялся, будто спит. Перед уходом я подошел к нему, окликнул его и протянул руку:

— Счастливого Нового года, Баффо. Вот увидишь, мы вернемся домой и устроим великую попойку.

— Никак эта война не кончается, ну просто никак, — ответил он.

Так мы проводили дни — писали письма в берлоге, вспоминали о доме, уставившись в бревна наката, либо ловили вшей и бросали их на раскаленную решетку печи: вши вначале становились белыми, а затем лопались. Ночью мы слушали тишину, подолгу глядели на звезды, укрепляли позиции, ставили проволочные заграждения, проверяли посты. Немало ночей ушло у нас и на расчистку кустарника перед позициями Пинтосси. Как странно было холодными ночами в снегу срезать топориками и штыками кусты, сучья и сухую траву за проволочными заграждениями. Русские не открывали огня — прислушивались к тому, что мы делаем. А мы собирали в большие кучи все вырубленные и срезанные кусты и сучья. Бесшумно одолеть этот хрустящий под ногами хворост да еще проволочные заграждения русским будет нелегко.

Когда шел снег, приходилось быть вдвойне осторожными на случай внезапной атаки. Однажды ночью, когда я в белом маскировочном халате шел по верху, я вдруг обнаружил, что русский патруль пытается обойти с тыла наш опорный пункт. Самих солдат я не видел, но чувствовал, что они всего в нескольких шагах от меня. Стоял молча, не шевелясь. Они тоже притаились. Я был уверен, что они, как и я, впиваются взглядом во тьму и держат оружие наготове. Мне было страшно, и я с трудом сдерживал дрожь. Что, если они захватят меня и уведут в плен? Я пытался унять волнение, но вены на шее отчаянно пульсировали. Нет, страх был сильнее меня.

Наконец я решился: что-то крикнул, бросил несколько ручных гранат и спрыгнул в ход сообщения. Одна из гранат взорвалась. Я услышал топот и во вспышке пламени увидел, как русские отбегают к кустам. Оттуда они открыли огонь из автоматов. Тут мне на подмогу подоспели солдаты Пинтосси. Теперь и мы открыли огонь с бруствера траншеи. Кто-то побежал за ручным пулеметом. Мы давали очередь и тут же меняли позицию. Русский патруль, отвечая автоматными очередями, медленно отходил назад. Потом они залегли вдалеке и открыли огонь из станкового пулемета. Но холод был нестерпимый, и русские возвратились в свои берлоги, а мы — в свои. Если бы им удалось взять «языка», быть может, отличившимся дали бы отпуск в родную деревню. Утром с восходом солнца я поднялся посмотреть на оставленные ими следы. По правде говоря, они находились дальше, чем мне это показалось ночью. Я курил сигарету и разглядывал позиции на том берегу реки. Время от времени один из русских солдат взбирался на край бруствера и сгребал немного снега. «Хотят чай вскипятить», — подумал я, и мне тоже захотелось выпить чайку. Я смотрел на этих русских солдат дружелюбно, как смотрит сосед на крестьянина, который разбрасывает в поле навоз.

Позже я узнал, что за ту ночную перестрелку меня представили к медали. Чем я ее заслужил, так и не понял.

В начале января на наш опорный пункт вместе с полевой кухней прибыли три южанина-пехотинца из дивизии «Виченца». Высшее командование неизвестно почему дивизию эту расформировало, а людей распределило по альпийским частям. Этих троих лейтенант прислал в отделение Баффо.

Вечером я отправился знакомиться с ними. Двое, лопоча на своем сицилийском диалекте, признались, что боятся заступать на пост, один даже заплакал. Я приказал двум альпийским стрелкам отвести их на пост, а сам, желая убедить их, что нет никакой опасности, прошел по брустверу. Потом, насвистывая песенку, спустился к развалинам дома, уверенный, что русские не станут открывать огонь. Мне казалось, что мои новые солдаты немного успокоились, но они все равно отказались оставаться на посту одни. Пришлось придать им еще альпийского стрелка. А вот третий из новоприбывших оказался молодцом. До армии он был клоуном в бродячем цирке, знал тысячи разных трюков и своими неожиданными выходками веселил всех, даже Баффо. Альпийские стрелки души в нем не чаяли. Он умудрялся исполнять тарантеллу, ритмично ударяя о зубы двумя дощечками. А вскоре научился отстукивать таким манером марш альпийских стрелков.

Когда я рассказал об этом Морески, он изрек: — Разве бывает коза на семь центнеров? Морески никогда и ничему не верил. Если один солдат говорил про свою девушку мол, она самая красивая из всех, второй уверял, что в ранце у него лежат дорогие сигареты, а третий клялся и божился, что к его возвращению дома припасена оплетенная бутыль вина, Морески неизменно вопрошал: «Разве бывает коза на семь центнеров?»

Сам он частенько рассказывал историю про своего приятеля, который на вокзале Брешии остановил Восточный экспресс. Этот его приятель вместе с друзьями будто бы сидел на шпалах и играл в морру, и вдруг кто-то толкнул его в спину. Он обернулся и зло так крикнул: «Кто там еще толкается?» А это был Восточный экспресс, прибывший из Милана. «Но парень-то был старшим капралом из взвода пулеметчиков, вот такой детина», — добавлял Морески. И, поглядев на солдат, заключал: «Разве бывает коза на семь центнеров?» И сам же хохотал по-детски заливисто, меж черными усами и густой черной бородой сверкали белоснежные зубы. Мескини, на минуту перестав мешать поленту, глядел на солдат и уточнял: «А капрал-то был не из взвода пулеметчиков, а из взвода минометчиков». И солдаты тоже смеялись.