Жажда любви - Оливия Уэдсли

— Надеюсь, — ответил он. — Наружность имеет значение во всех формах жизни, но для адвоката особенно полезно иметь подходящую наружность. Видите ли, мы ведь сродни актерам, только пьесы, в которых мы выступаем, бывают монотонно одинаковы, и наша сцена менее романтична.

Он сделал паузу и снова улыбнулся. Эта мимолетная улыбка придала его лицу на мгновение мальчишеское выражение.

— Могу я посмотреть так же на вас и сказать вам, что, как я думаю, внушает ваше лицо?

Сара слегка нагнулась и взглянула на него с насмешливым вниманием.

— Пожалуйста! — сказал она.

Взгляды их встретились, затем он перевел свой взор на ее губы и снова поднял его, а его веки слегка опустились.

— Очевидно, у вас есть темперамент, — медленно произнес он, — твердость и…

Он намеренно остановился.

— И что? — настаивала она. — Вы должны кончить, знаете? Действительно, очередь за вами, и вы должны сделать ход.

— Только неискусный игрок, графиня, рискует всем в первом же ходе.

— Вы старше, чем я думала, — сказала она, — и теперь я знаю, что вы адвокат.

Они заговорили о только что вышедшей книге, о новой пьесе, об Адриене и Габриэли. Где-то пробили часы.

Гиз встал.

— Я пришел поздно и бессознательно остался еще позднее. У вас было много гостей сегодня, не так ли? Но я не мог уйти раньше. Вы должны быть очень утомлены.

— Почему? — спросила она с внезапным цинизмом. — В конце концов вся моя жизнь состоит из приемов: один обед здесь, другие обеды в доме моих друзей, спектакли, катания и в конце концов какая-нибудь вовсе не изнурительная работа. Вы это сами увидите. Но иногда страстно желаешь настоящего дела…

— Иногда, — вставил Гиз с печальной улыбкой. — Вы не оцениваете прелести свободы. Это одно только может придавать ценность жизни. Подумайте о том, что у вас нет определенных часов, что ваши дни свободны и нет требований, которым вы должны подчиняться…

Он внезапно остановился у большого открытого окна на пути к выходу и спустя мгновение продолжал:

— Нет требований, которым должны подчиняться такие люди, как я, люди, которые борются, чтобы вынырнуть наверх и подняться над общим уровнем. Весь мир представляет не что иное, как сцену для вашего пола и фабрику для моего. А сама жизнь — это клетка для таких, как мы…

— За исключением этого места… весной, — сказала Сара, взглянув на серебристо-голубое небо и группы гвоздик внизу.

Гиз повернулся к ней, улыбаясь.

— Мне кажется, все смутное недовольство, выразившееся в моей негодующей речи, в данный момент объясняется вашими словами. День казался бесконечно длинным в суде, потому что солнце ярко светило снаружи. Какие мы рабы климата, все мы! Это нелепо, не правда ли?

— Трудно было бы представить себе, что и вы такой.

— Почему? Потому что мне тридцать лет и я адвокат, желающий выдвинуться? Знаете ли вы, что это уничтожает фантазию, способность мечтать, все эти мелочи, странные и нелепые, свойственные человеческой натуре. Мы все повинны в этом, даже те избранные, которые как будто настолько возвышаются над нами, что нам приходится задирать голову, чтобы увидеть их. Я часто думаю о том, встречая людей и изучая их, многие ли из них считают камни мостовой, гуляя вдоль бульваров, и какие люди, проходя тут, чувствуют такой же подъем в душе, как я, когда мимо проезжает повозка, нагруженная цветами, и оставляет в воздухе ароматный след, который окутывает вас? В сущности, все так нелепо похожи друг на друга, что быть исключением нельзя.

Они оба рассмеялись.

— Я должен идти, я оставался постыдно долго здесь, — сказал Гиз.

— Вы должны прийти опять, — возразила Сара, — и в следующий раз вы должны закончить сентенцию, которую начали сегодня. Вы не можете ссылаться на то, что вам не хватает слов, так как Адриен рассказывал мне, какие блестящие речи произносите вы на суде.

— А! Но там адвокату нужно только иметь язык, чтобы произносить речи. Иное дело говорить с женщиной, — для этого надо обладать речью ангелов.

— Хорошо, что существует два сорта мужчин, иначе большинство женщин погибли бы от скуки, — сказала Сара, сверкнув на него глазами. — Ну, прощайте, до свидания, наконец!

Он ушел, и только отзвук их обоюдного смеха сохранялся еще несколько минут после его ухода.

Сара прошлась по комнате, бесцельно притрагиваясь то там, то сям к разным вещам: она поправила подушку, подвинула чашку, стоящую на краю стола, и подняла упавший цветок…

Внезапно она увидала себя в одном из больших зеркал в позолоченной раме. Ее собственная фигура, выделяющаяся на фоне прозрачного вечернего неба, видневшегося в открытом окне, и на окружающих белых стенах комнаты, показалась ей довольно привлекательной. Она подошла вплотную к зеркалу и посмотрела на комнату, отразившуюся в нем, как будто видела ее впервые. Затем она перевела взор на свою собственную, тонкую, стройную фигуру в белом, на нитку жемчуга, надетую на ней, бриллиантовые шпильки в волосах, на все бесчисленные детали своего туалета, отражавшие свет.

Она знала, что она прекрасна, как это знают обыкновенно все красивые женщины, но она уже привыкла к такому сознанию и относилась спокойно к этому факту.

Она слишком долго жила в свете, где красота женщины была необходимостью и где совершенно открыто и с интересом обсуждали ее, поэтому и не чувствовала никакого самодовольства. В ее жизни красота была центральной вещью, и она знала это.

Ее мать была красавицей и даже теперь еще была красивее ее. Это был другой факт, который способствовал развитию у нее скромности. Но она радовалась тому, что была красива, и в двадцать пять лет оставалась настолько ребенком, что ее огорчало малейшее пятнышко на лице. Однако в обычном смысле она не была тщеславна; она ничем бы не пожертвовала ради своей наружности, не подвергала себя никогда никакой бессмысленной диете и не расстраивала себя никакими тревожными мыслями.

И вот, внезапно, сидя здесь в одиночестве в этой огромной комнате, она почувствовала страстное желание, чтобы кто-нибудь вошел и властно заключил ее в свои объятия, сказав: «Дорогая, как ты прелестна!» Она насмешливо усмехнулась при этой мысли и старалась позабавиться над своей сентиментальностью, считать это театральным позированием, но в глубине своего сердца она знала, что это желание было реальным.

Как ужасно, что для счастья нужны такие мелочи! Нужно, чтобы кто-нибудь вошел и сказал: «Как ты красива!», чтобы можно было вместе смеяться, с кем-нибудь спорить, на кого-нибудь смотреть и кому-нибудь принадлежать, — хотя это уже нельзя причислить к категории мелочей. И вдруг она вспомнила, как Коти пришел однажды, топая ногами от холода, с посиневшим, темным лицом, но с блестящими глазами, и крикнул ей со своей обычной манерой:

— Как чудесно, что есть кто-то, к кому можно вернуться! Для этого стоит жениться…

И он сказал ей в этот вечер, прежде чем идти на «блестящее сборище бездельников», как он назвал холостые обеды, что очень много мужчин только и женятся для того, чтобы было к кому прийти.

— Так скверно приходить вечером и не находить никого! — рассуждал он. — Одиночество — своего рода ад, и если дорога, ведущая в ад, вымощена добрыми намерениями, то параллельно с нею идет дорога к одиночеству.

О, если б она могла опять услышать этот добрый хриплый голос! Но она больше не услышит его никогда! Он умолк навсегда, члены его стали неподвижны, и его быстрые блестящие глаза потускнели. Только за тяжелыми ресницами, быть может, еще что-нибудь жило и двигалось.

Лукан сказал: «Нет!», но Коти был таким полным жизни всегда, таким жизнерадостным, что Сара не могла поверить, что мозг, так любивший жизнь, перестал ее ощущать.

В комнату вошел слуга, чтобы убрать чайный поднос. Сара повернулась и быстро вышла.

Ее горничная англичанка, служившая у ее матери за повара, дворецкого, портного и главного советника в маленьком мрачном домике на Керцон-стрит, последовала за нею в Париж. Леди Диана, несмотря на то, что она ценила эту женщину и ее бесспорную преданность, отпустила ее, пожимая плечами и говоря: «Ну, что ж, если Гак предпочитает Сару, то пусть она уходит к ней. Можно долго держать у себя лучшего слугу, но никогда нельзя знать, когда он вас покинет».

Сара надлежащим образом поблагодарила свою мать и заключила на момент костлявую фигуру Гак в свои объятия.

У этой женщины были две характерные особенности, которыми она хвасталась: во-первых, она отказывалась учиться говорить по-французски, а во-вторых, она особенно забавно сокращала некоторые слова. Но слушатель, который освоился с этими особенностями ее произношения, находил ее разговор подчас весьма остроумным и интересным.

Гак была очень высока, очень худа, рот у нее был большой, но зубы прекрасные.

— Вы опоздаете, миледи, — сказала Гак, поклонившись Саре. — Вам придется сократить чтение его сиятельству.