Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин

Затем концерт возобновился. Пианист проиграл вступление, певица протянула руки:

— А-а-а!

И мы прыснули снова.

Нас, конечно, наказали (кажется, оставили без ужина), но что из того? Артистка ушла в слезах.

Все это происходило так давно, что я не помню ни лиц, ни подробностей быта, не могу сказать, сколько окон было в той или иной палате, но факты и ощущения остры, как будто вытравлены на меди.

Немного о воспитателях.

Варвара Павловна — дальняя родственница композитора Вебера, написавшего знаменитое "Приглашение к танцу". Она очень привязалась ко мне и — сама еще глупенькая и молодая — рассказывала мне, совсем несмышленышу, что она несчастна, потому что не любит мужа (о котором потом безутешно горевала, когда он погиб в самом начале войны).

И я не спал полночи, решая, уходить ей от мужа или немного потерпеть.

Другая воспитательница, Анна Сергеевна, была типичная старая дева. Тогда я не знал, что это такое, и удивлялся, чего она постоянно злится и почему из вредности гасит свет за несколько минут до отбоя.

Одной девочке принесли редкое лакомство — душистую лесную землянику, и Анна Сергеевна вымыла ягоды кипятком, превратив их в мокрую, скользкую кашу.

Девочка плакала и говорила:

— Ешьте сами!

Осталась в памяти и Елизавета Абрамовна, — невысокая, черноволосая, — заведующая учебной частью. Она относилась

29

к нам просто, по-домашнему, но иногда мы ее доводили и она кричала:

— Беспринципные! Антисоветские!

А Прасковья Александровна обучала нас шитью. Шесть лет мучилась она со мной, но я так и не научился пришивать пуговицы.

К Турнеру у Прасковьи Александровны было благоговейное, молитвенное отношение. Это она подбила персонал сочинить к восьмидесятилетию Генриха Ивановича удивительную по нелепости оду, над которой врачи и педагоги трудились в поте лица:

"Довольно мудрый англичанин,

Ты сам себя перехитрил:

Ты к нам из чуждых стран причалил,

Но нашим стал и нашим был".

Мы жили весело и беспечно, притихая только в дни операций, замкнувшись в своих детских радостях и обидах.

А в городе было страшно — высылали дворян. (Я узнаю об этом много позже, прочитав "Раковый корпус" Солженицына.)

Лишь один раз увидели мы краешек чужой беды, которая через пару лет стала почти всенародной.

Учительница русского языка пришла на урок с распухшими глазами, переходила от кровати к кровати, обнимала ребят, причитала:

— Хорошие вы мои! Маленькие вы мои! Неужели я вас больше не увижу?

А другие взрослые поджимали губы и громко шептали друг другу:

— Какой стыд! Как бестактно! Скоро ли это кончится!

Каждый демонстрировал перед сослуживцами свою лояльность. А мы… Разве могли мы что-нибудь понять? Да и запомнили, казалось, ненадолго.

30

ПЕРВОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО –

Пожалуй самое время упомянуть, как я столкнулся с первым предательством. Мой сосед по палате набедокурил: кажется, разбил чашку. Когда на звон разбитой посуды прибежала нянечка, он не моргнув глазом, сказал:

— Чашку разбил Лева.

Передо мной поплыли стены. Потрясение было настолько сильным, что я, вероятно, на миг потерял сознание. Даже сегодня, вспоминая об этом, я ощущаю тошнотворное чувство. А ведь было зто пятьдесят лет назад!

АВЕЛ НИКСУРД –

А вот, как я сочинил первое стихотворение.

В институте работал молодой врач Зиновий Аркадьевич. Я еще, помню, жутко удивлялся:

"Как его звали в детстве? Неужели Зина?"

Зина занимался наукой. Он изобретал новую систему вытяжения. Первым подопытным кроликом оказался я.

Скажу по правде, это было варварское сооружение. Меня буквально разрывало на части. Мешочки с песком на перекинутых через блоки веревках покачивались в ногах, по бокам и даже в изголовье.

Учительница литературы Анна Бенедиктовна сочувствующим голосом продекламировала:

"… лебедь рвется в облака,

Рак пятится назад, а щука тянет в воду".

Но у меня явно не хватило юмора.

Урок был отложен. Сказав мне разные ласковые слова, она ушла, а я долго лежал и плакал.

Наконец, мне это надоело и я стал смотреть в окно на серую унылую стену главного корпуса.

И вдруг, откуда ни возьмись, в голове складно выстроились строчки:

31

На Лахтинской, на улице

Есть старый серый дом.

Учережденье Турнера

Находится ведь в нем.

Лет через двадцать я перелистывал Полонского и — глазам своим не поверил:

"В одной знакомой улице

Я помню старый дом

С высокой темной лестницей,

С завешенным окном".

Так вот откуда взялось мое первое стихотворение!

А дальше — лиха беда начало. Стихи пошли на меня лавиной. В день по стихотворению, а то и по два.

Сперва, как из рога изобилия, сыпались почему-то сельские пейзажи:

Коровы выбежали в поле,

Пастух за ними по пятам.

Все разгулялися на воле —

Крутом мычанье, шум и там.

Впрочем, довольно скоро я переключился на проблему любви и брака. Тема интересовала меня чрезвычайно. В девять лет я прочитал уже и "Анну Каренину", и «Пана», и "Госпожу Бовари".

Двадцать седьмое мое стихотворение "Неверная любовь" друзья до сих пор почитают классикой.

Спи навеки, муж прекрасный,

Баюшки-баю!

Отравила тебя ядом —

Другого люблю.

Скоро выйду замуж снова,

Годик проживу,

Полюблю потом другого —

Мужа отравлю.

32

И опять все снова, снова

Будет так же вновь.

Полюбила, отравила —

Вот и вся любовь!

По моей просьбе Лиля достает с антресолей битком набитый потрепанный портфель. Весь вечер сегодня я буду перебирать его содержимое, то посмеиваясь, то задумываясь.

Вытаскиваю синюю школьную тетрадь. На обложке — "Сильвия и Лео" (трагедия). И старательно нарисованный кинжал, с которого капает кровь…

Семь страниц в клеточку, пять действий. Открываю на пятом.

Лео:

Я хотел бы быть поэтом,

Чтоб красы твои воспеть.

Не устал пером скрипеть

Я б весной, зимой и летом.

Сильвия:

Ну а осень позабыл?

Лео:

И ее б не пропустил.

Сильвия:

Скоро нам венчаться надо.

Как я рада! Как я рада!

Лео:

О Сильвия! О милая моя!

Кто разлучить нас может?

Генри (выскакивая из кустов с кинжалом):

Я!

(Закалывает Лео и обращается к Сильвии, указывая на

труп)

Он был любви преградою,

Но он сражен.

Любить тебя с усладою

Не сможет он.