С тобой все ясно (дневник Эдика Градова) - Владимир Васильев

Не подхожу к ней и не здороваюсь, но каждый день вижу. Мне даже химия начинает нравиться, потому что химкабинет находится рядом с пионерской.

Попробовал ее нарисовать - не получается. Не умею. Она летит по коридорам - кончик вытянутого носа впереди. А какой угол наклона! Как она не падает? Потому и не падает, что летит. Как фигуристка, которая тем устойчивее, чем выше скорость.

Сбывается предсказание моей покойной бабушки:

"У тебя все не как у людей..."

А иногда я сомневаюсь: разве все у человека должно быть как у людей? Все-все?

Афанасий Андронович сегодня лично проверил наши прически. Зашел на урок и осмотрел все головы. Снаружи, конечно. Мимо моей прошагал - не остановился.

Видимо, парикмахерша сработала мне "канадку" на уровне мировых стандартов, и на затылке горит Знак качества. Вот Роман-Газете и Карапетяну не повезло.

Под нож их вихры! Вернее, под ножницы.

Потом Ангелина Ивановна стала нас пересаживать "из стратегических соображений", как она выразилась.

Нам, смертным, не дано было при этом знать, о чем думает классный руководитель. Мы глухо роптали.

Один Боря был спокоен. Что бы Ангелина ни сделала, все для него о'кэй.

Как это надоело! Взрослые мы? Не знаю. Но не дети уже, не дети. Понимаете, не дети!

Или все же дети?

Дома ссора. Томка сварила свой первый борщ. Настоящая бурда. Я бы, может, и промолчал, да мама ела и нахваливала, а Томка меня сдуру спросила:

- Ну как?

- Ничего, - сказал я. - На собаку плеснешь - шерсть облезет.

Томка в рев и в другую комнату!

Что я такое сделал? Сказал правду - ни больше ни меньше. Куда там! Римма Николаевна стала меня воспитывать: "Это же первый борщ, понимаешь, первый!

Как же ты мог? Ведь это безжалостно, жестоко. Неужели ты такой бессердечный? Неужели в тебе ни капли доброты к родной сестре? Ты ведь не такой".

Дальше я слушать не стал - хлопнул дверью. Ушел в читалку. Для отвода глаз взял "Войну и мир", включил настольную лампу. А сам думаю и вот пишу.

Иногда кажется, что дневник помогает мне разобраться в самом себе. Иногда он меня мучает. Когда-нибудь сожгу на большом костре. Разведу громадный костер - и полыхай, мое прошлое! Гори огнем!

Что-то я совсем расклеился. Ни с чего стал психовать. Хотя я знаю с чего - да что об этом писать!

Воля ни к черту, надо взять себя в руки.

"Ведь ты не такой..." Только это и слышу. Как мне нужен сейчас человек, который сказал бы: "Эдик, ты вот какой!" Как нужен! Товарищ Градов, слышите ли вы меня там, в Москве, это я к вам обращаюсь. Слышите?

- Люди, тихо! Люди!

- Не выступай!

- Сам раэвыступался!

У нас комсомольское собрание. Андрея Босова бюро обязало выступить, проявить активность, и он мямлит что-то: мол, жизнь в классе была бы хорошая, да девочки уж очень грубы (это он по результатам нашего давнего "социологического обследования"!). И выдвигает теорию, что мы, парни, оказываем облагораживающее влияние на...

- Ну и нахал! - перебивает его с места Оля Савченко.

- Вот, слышите, - не теряется Андрей. - Что и требовалось доказать.

Мы с Борей аплодируем, и Андрей подсаживается на нашу парту третьим. За учительским столом председатель и секретарь собрания, но Ангелина Ивановна подает голос с последней парты и сразу возвращает нас к реальной действительности.

- Вы о шпаргалках хотели поговорить...

О шпаргалках хочет поговорить, оказывается, Макешкина- Она предлагает внести в проект решения пункт о недопустимости списывания, которое приняло такие угрожающие размеры, что... А я думаю: где же у тебя совесть, Макешкина? Намедни не ты ли у меня перерисовывала алгебру?

- А давайте объявим мораторий на шпаргалки? - предлагает Роман-Газета. - Хотя бы на неделю.

А там посмотрим. Слышите, люди?

Но люди слышат, что звенит звонок с шестого урока, и ропщут: "Закругляйтесь. Скорее. В кино опаздываем".

Ангелина Ивановна помогает нам проголосовать, и собрание закрыто.

И я понял: как выгодно нам быть (или казаться)

детьми! Какой с нас спрос, если нас стригут как хотят, рассаживают как пожелают, готовят и ведут за нас собрания? И только твердят нам по сто раз на день: "Вы уже не маленькие!" С нас же ничего не спрашивают!

И еще я понял. Все время мы говорим: "Слушайте, люди!" А каждому, наверное, хочется, чтобы к нему обратились: "Слушай, человек!"

Это собрание я запомню. Потому что в конце его, перед самым звонком, пришла старшая пионервожатая и объявила, что в школе создается вожатский добровольческий отряд. Но о ней я писать не буду.

Не буду.

Возле учительской я случайно услышал, как Ангелина Ивановна ласково прогудела: "Так это вы и будете наш новый коллега? Рады вам, добро пожаловать в наш коллектив".

Я его не рассмотрел, потому что пришлось повернуться спиной, чтобы подслушивать дальше. Мне было интересно, и я нагло подслушивал.

- Уж не знаю, как вам покажутся мои из девятого "бэ", - нежно ворковала Ангелина. - Они не из краснобаев...

- Надеюсь, у меня не отмолчатся, - сочным баритоном ответил незнакомец. - Постараюсь устроить им такую жизнь, чтобы захотелось говорить каждому...

Я пошел прочь. Он нам "устроит жизнь"! Самодовольный баритонщик! Ничего, мы ему тоже устроим. Нас голыми руками не возьмешь. Мы через каторгу М. С.

прошли. Она нас пытала "вопросами для самостоятельной работы" - мы молчали. Ничего не добьется и этот.

Последний урок Бабуси. Она всем сказала что-нибудь хорошее на прощанье. "Тебе, Эдуард, желаю немножко больше серьезности", - это мне. Думаю, что немножко больше серьезности мне не помешает.

- Ну вот, дети. И вы отдохнете от меня. И я от вас - на заслуженный отдых, - сказала она и отвернулась к доске.

Позвонил Матюшин.

- Сходняк у меня на хате через тридцать минут.

Побалдеем. Путем?

Послушала бы Римма Николаевна такую речь!

Не тем путем идет Боря. Но сегодня мне надо с ним до говориться, как устроить достойную встречу тому, с баритоном. Хотя бы с Борей договориться.

- Куда ты? - спрашивает Томка.

- К Боре, - честно отвечаю я. И привираю: - Задачку не могу решить по химии. Так маме и скажешь. Если задержусь, значит, в кино пошли.

- Кино про любовь?

- Да, "дети до шестнадцати". Тебе неинтересно.

- Почему это неинтересно?

Но я уже не слушаю, убежал. Бегу и думаю: "Ну, сестры пошли! Не позавидуешь ни учителям, ни родителям..."

Ритуал приветствий у нас давно отработан.

- Пароль?

- Пан или пропан. Отзыв?

- Изопропанбутан.

- Свой, - облегченно вздыхает Боря. - "Хвоста"

не привел?

Не люблю я эту коммунальную квартиру с одним телефоном на всех. Отец и сын Матюшины ютятся в небольшой комнатушке, куда мы и спешим скрыться.

- Балдежную кассету достал, - хвастается Боря и ставит на стол старенький магнитофон, тяжелый и неуклюжий, как кость какого-нибудь бронтозавра. Бо^ря в тренировочном костюме, от всей его приземистой фигуры веет мощью, бицепсы так и играют, квадратный подбородок застыл, и только ресницы простодушно хлопают, словно след детства, забытый на мужском лице. Он нажимает кнопку. Шейк, как соскучившийся по хозяину пес, бросается мне в ноги. Я ору и дергаюсь во все стороны сразу. Красота, кто понимает! А кто умеет, так еще красивее. Смотреть на Борю одно удовольствие. Недаром скульптор Босов, отец нашего Андрея, хочет лепить Матюшина. Говорит, что Борис очень пластичен в движениях. Истинная правда.

Внезапно музыка обрывается, и мы слышим, как кто-то стучит кулаком в стену. Соседи возмущены.

Их тоже можно понять: квартира-то коммунальная.

Кому-то наша музыка кажется "дикой", а я убежден, что дикость - жить и не танцевать шейк.

Пока Боря склеивает ленту, я смотрю на его руки.

Действует он ловко и сноровисто, словно не он работает, а коричневые язычки двух обрывков сами прилипают друг к другу. Готово! Боря выключает магнитофон и достает откуда-то бутылку портвейна.

- Не дают балдеть громко - придется втихую, - сокрушается он. - Тебе плеснуть, сынок?

Я отрицательно качаю головой и достаю сигарету.

Делаю вид, что все в порядке вещей. Андрей мне намекал недавно, что Боря к бутылочке прикладывался, но при мне... Я молчу, потому что боюсь, как бы Матюшин не отрезал по-босовски: "Град, выпади!" А "сынка" я как-нибудь переживу.

Боря одним духом выпивает почти полный стакан и тут же наливает еще. Не закусывает. Все делает как его отец. Плохо мне без папы, но иметь отца-пьяницу... Не знаю, что лучше.

- Балдей. - Он снова протягивает мне стакан.

Я снова отказываюсь. - Ах да, я и забыл, что ты у нас девушка непорочная. Ну тогда отвернись, а то плохому научишься. - Он пьет, смеется, краснеет, загорелое лицо его цветом напоминает теперь магнитофонную пленку.

- Борис Михайлович, что случилось? - спрашиваю я.

- Все нормально, - медленно выговаривает он.

У Бори всегда "все нормально", но я чувствую, что сегодня это не так. Он хочет налить еще, но я выхватываю бутылку. Он не пытается ее вырвать, только бормочет: