Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея - Елена Асеева

Таковые точно бубенцы, как и сам плетеный пояс, был и на девоньке, то им обоим сделал отец своими руками. Поелику считалось, таким побытом, дитятко будет подпитываться мужской силой, защищающей и оберегающей его. Были у Алёнушки и пояса плетеные матушкой, но пояс изготовленный отцом ей нравился больше, потому зачастую она его и носила. И хоть простого он был плетения, всего-навсего три цвета белый, красный, черный вплел туда отец, каковые представляли собой сообразно Правь, Явь, Навь, но вельми красивым казался он девонюшке. Пояса охватывали станы ребятишек оные, как и полагалось, были обряжены в длинные белые рубахи до пят. Украшенные вышитыми матушкой да сестрицами узорами покровительства по вороту, рукавам и подолу, эти рубахи в свой срок перешили девчужке и мальчоне из родительских одеж, дабы и тут несли они обережный смысл, передавая чадам силу взрослых. Свою одежду по поверьям дети должны были получить после собственного совершеннолетия, а именно к двенадцати годам. Впрочем, Орей в отличие от сестрицы носил еще и полотняные штаны, абы пересек возраст семи годков, тады когда и лишился большей части своих волос.

Лес же поколь хранил безмолвие, оное иногда прерывалось перекличкой птиц, словно проверяющих покинула ли его пределы опасность. А когда совсем близехонько, словно в лапниках ели, кто-то тягостно вздохнул и тем протяжным стенанием ссыпал вниз на оземь, выстланную опавшей хвоей, все синие искорки света, гай резко пробудился. И как-то по единому тому вздоху наполнился звуками, только не громкими, а лишь отдаленными, привычными этому край. И тот же миг послышался раскатистый рык бурого кома, где-то лакомившегося земляничкой, радужная перекличка горихвосток и частое жужжание всевозможных несекомых, каковые вели свое величание оттого, что их плотные тела было невозможно посечь. А возле уха Орюшки запищал, выводя свой жалобный плач, комар, будто давеча пробудившийся. Лапники ели сызнова дрогнули и принялись, малешенько покряхтывая, расплетать хвоинки, сучки да ветоньки, высвобождая для лицезрения сам лазурный свод небес, где белые кудри облаков покрылись тончайшими черными нитями, вроде поседев от произошедшего. Лучи красна солнышка впорхнули меж хвоинок и ветвей ели да малой толикой осветили стоящих в недрах обок ствола ребятушек. Совсем неспешно лапники, расплетясь, испрямились отвесно оземи, а нижние и вовсе прилегли на нее родимую да маленечко качнувшись, замерли, точно сказавши детушка: «Погостили-де обок нас, пора и выходить на кулигу».

Орей да Алёнка, однако, медлили, даже тогда, когда ветви застыли, окончательно перестав покачивать хвоинками. Не решались чего сказать, кого позвать, поелику понимали, что это ктой-то чудной совершил пробуждение ели…

А кто ж мог такое сотворить?

Да, итак ведомо, любой дух, тот каковой слыл хранителем не токма славянского род, как деды, чур, но и те каковые сберегали леса, реки, озера, болота по всей раздольной Мать-Сыра-Земле. И кого всегда почитали, уважительно величая дедушкой али матушкой. Знали детки с сызмальства, что и сама Явь живыми созданиями полна, не только деревья могли говорить, вода петь, огонь плясать, но и каждому клочку землицы был положен свой страж, помощник, чтобы люди почитали землю-матушку, и никады на ней не озорничали.

Однако нынче тот, кто спас ребятушек, просматривался сквозь ветви ели и стоял, должно быть, всего-навсего в нескольких шагах от нее на опушке, как раз там, где до нападения Скипер-зверя и его приспешников находилась бабушка Обрада.

– Здравия вам, Алёнушка да Орюшка, – наконец молвил дух и голос его нежный певучий наполнив прогалину, просквозил сквозь ветви и хвоинки ели, преисполнив братца да сестрицу неловкостью от осознания, что прячутся они от собственного спасителя.

Мальчугашка уже готов был выйти из-под сени ели, как неожиданно нижние ветви дерева малешенько качнувшись, распахнулись, создав, таким образом, неширокий проход. И тотчас яркий солнечный свет проник под дерево, где хоронились дети, осветив всю сень и чуточку ослепив глаза. Орей и Алёнка немедля сомкнули очи да толком не проморгавшись, с полуприкрытыми веками направились по образовавшемуся проходу на опушку. Сначала братец, лишь потом сестрица, медленно ступая по густому покрову сухой хвои, усыпающей землю, мягкими подошвами кожаных порабошней, стянутых по краям ремешками кои косыми перекрестьями подвязывались поверх холщовых онучей оборами к ногам.

Детвора вмале покинула сень ели, и, выступив на полянку, сразу замерла, принявшись часто-часто моргать и тем, обвыкаясь к белому свету. Меленькие звездочки еще совсем чуть-чуть витали поперед глаз, а когда погасли или вошли в лапники деревьев окружающих опушку, первое, кого увидели Алёнка и Орей, так стоящую перед ними девицу. Весьма высокую и юную, может шестью-семью их летами старшую, и дюже худенькую, точно никогда толком и не евшую. Это братец и сестрица так подумали (и помыслили зараз да оба) потому как привыкли, что в их славянском роду все женщины (как, впрочем, и мужчины) были в теле и бабушка, и матушка и сестрицы. Дивным казался цвет духа, наполовину прозрачный так, что через него можно было узреть ветви мохнатых елей, расположившихся позади, и даже их малые хвоинки, совсем чуточку подсвеченные сизым сияние. Ибо и сам девичий образ источал тот самый белесовато-голубой отлив, каковой особлива воплотился в долгополой рубахе, живописавшейся побольшей частью собственными контурами. Однако, как и у славян, сия рубаха имела многажды насыщенные переливы по подолу, вороту и краям рукавов, вроде там у нее поместилась вышивка. И те почитай синие переливы падали на круглое и несколько плосковатое (будто блинчик) лицо духа, приглушая видимость небольшого носа, впалых щек и вспять того выступающих, розоватых скул, оставляя для лицезрения большие ярко-зеленые глаза и широкие, словно лепестки цветка красные губы. На голове у деушки покрытой долгими, кудреватыми, зелено-голубыми волосами восседал большущий венок, плетеный из побегов земляницы, со вздрагивающими темно-зелеными с острыми зубцами листочками, покачивающимися рыхлыми, белыми соцветиями и кивающими красными, точь-в-точь, как орешки, плодами.

Дух медлительно шагнул вперед необутыми ноженьками, и, хотя подошвы ее коснулись стелющейся по оземе земляницы, сами побеги оной, как и белые цветочки на ней не примялись. Ровно девица и вовсе не шла, а парила над растениями, не приминая их, вспять побуждая к жизни. Потому и отдельные побеги, наблюдаемо шевельнувшись, удлинились, листочки приподнялись, соцветия скинули лепестки и округлили макушки подобно орешкам, а сами ягоды раздобрели в росте, став почитай пламенно-красными. И сей же морг возле детушек колыхнулся аромат сладко выспевшей ягоды.

А дух, все еще вышагивая, вскинул вверх правую руку и приложил ее дланью к груди, только после опустив вниз, тем самым движением указывая чистоту намерения и сердечность. И немедля Алёнка и Орей также приветствовали деушку, коснувшись ладонями собственной груди, да вже сестрица за обоих молвила:

– Здаров будь дух, не ведаем токмо твоего мы величания.

Девица немедля сдержала собственную поступь так, что ейны подошвы оперлись о листки стелющейся земляницы. И те поспешно развернув свои зеленые основания, замерли, а малахитовые, тонкие побеги, коснувшись полупрозрачной кожи духа, принялись, удлиняясь, сворачиваться в кольцо, один-в-один, как то делала змея, готовясь к нападению.

– Земляничница я, небось, слыхивали вы обо мне от старчих, – отозвался дух и улыбнулся, слегка приоткрыв рот. И немедля детушек с еще большей силой обуяла сласть ягоды густо сидящей на кустиках, укрывающих эту небольшую кулигу.

– Слыхивали, – теперь вступил в толкование Орей, и слышимо шмыгнул нос, да легошенько дернул рукой, будто желая его утереть. – Ведаем мы, что кажное деревцо али растение имеет свою берегиню. И ты, Земляничница, приглядываешь за энтой опушкой, растишь туто-ва ягодку, стережешь ее от какого лиходейства.

– Правильно сказываешь, Орюшка, – сызнова заговорил дух и качнул головой, колыхнув своими кудреватыми, зелено-голубыми волосами так, что сие движение еще сильней приглушило видимость его лица, и даже ярко-красных губ. – Берегиней меня кличут, зато чё я из веку в век сберегаю эвонту опушку, – продолжила беседу Земляничница и слышимо вздохнула. – И служу самой богине Макошь, часточко исполняю ейны поручения. Ащё я по мере сил отвожу беду и напасть от рода славянского, от рода кой в вашей деревеньке жил-поживал до нонешнего денечка.

Тяперича Земляничница и вовсе нескрываемо тяжело задышала, как бывает при печали, и задрожали не тока ее волосы, но и сама белесовато-голубая рубашка и даже полупрозрачная кожа, а в глубинах зеленых очей появились, сверкнув покатыми боками, голубые капли. Они немножечко покачивали своими боками в уголках глаз, да резво выскочив из них, не столько скатились по щекам, сколько слетели вниз, нырнув сквозь прорехи кустиков земляницы на оземь, этак и на самую малость, погашая сияние духа да выставляя для обзора саму кулигу. И тотчас братец да сестрица беспокойно вздрогнули да обозрели более не заслоняемую для них телом берегини опушку. Дотоль ладную такую, бугорком приподнявшуюся над иной землицей, густо поросшую земляницей, коя в свой черед переплеталась с опавшими сучьями, поваленными и почитай, что полусгнившими стволами, с полувросшими в землю кудлатыми ото мха каменьями, да окруженную лаптастыми темно-зелеными елями.