Наблюдатели - Говард Лавкрафт

Уолтерс слушал его со все возрастающим интересом. Из слов Тобиаса становилось ясно, что Эберат Уэйтли, хотя и считался «образованным», был тем не менее изгоем среди всех остальных Уэйтли — как образованных, так и невежд. Что же касается Инкриса Брауна, то он считался темной и подозрительной личностью. Уэйтли описал его как тощего смуглокожего типа с черными глазами и костлявыми руками.

— …Никто не видел, чтобы он ел, и он никогда не приходил за едой после смерти Эберата, однако у нас вечно куры пропадали, а еще один раз свинья пропала и потом две коровы… И люди всякое про то болтали…

В конечном итоге все, что услышал Уолтерс об Инкрисе Брауне, можно было свести к следующему: его ненавидели, боялись и старательно избегали. Впрочем, он и сам редко показывался на людях; жители Данвича проявляли к Брауну нечто значительно большее, чем обычная неприязнь к чужаку, как это нередко случается в глухих деревнях. Да, но что именно скрывалось за осторожными, а иногда и прямыми взглядами, которые Тобиас бросал на своего собеседника? Какую реакцию он ожидал увидеть? После этой беседы у Уолтерса возникло странное ощущение, словно от него не просто ждут определенной реакции, но он, ни много ни мало, обязан поступить именно так, как от него ожидают.

Это ощущение не покидало Уолтерса на всем пути от Данвича и только усилилось к моменту, когда он остановил машину перед своим домом в лесу.

III

После легкого ужина Уолтерс вышел из дома в сгущающиеся сумерки, чтобы обдумать свои дальнейшие действия. Продавать дом через офис где-нибудь в Бостоне было бы глупо, поскольку Данвич находился слишком далеко и вряд ли мог заинтересовать потенциального покупателя с побережья; значит, дом следовало выставлять на продажу где-нибудь поблизости, например в Спрингфилде, хотя, возможно, его дурная репутация там уже известна и это отпугнет покупателей. Так, прикидывая возможные варианты, Уолтерс все больше приходил к убеждению, что с продажей дома ничего не выйдет; да теперь он и не был уверен в том, что хочет поскорее избавиться от дома, к которому начал испытывать какую-то странную тягу, граничащую с наваждением. Намеки Тобиаса Уэйтли и якобы небрежные замечания поверенного, мистера Бойла, все больше убеждали Николаса в том, что, прежде чем продавать дом, его надо хорошенько исследовать. Эта собственность принадлежит ему, и только ему, и нет никакой причины столь поспешно избавляться от нее, несмотря на подспудное желание как можно быстрее вернуться в Англию.

Пока он прогуливался вдоль дома, обдумывая сложившуюся ситуацию, сумерки сменились темнотой; среди верхушек деревьев и над крышей дома вспыхнули звезды — Арктур и Спика, на северо-востоке взошла Вега, а на западном горизонте, самыми последними из зимних созвездий, следуя за Тельцом и Орионом с его Псами, зажглись Капелла и Близнецы. Душистый ночной воздух наполнился ароматами леса и пряными запахами трав, к которым примешивался запах свежей воды, долетавший со стороны Мискатоника и журчащего невдалеке ручья; в лесах постепенно нарастал шум ночных голосов, которые среди холмов, окружавших Данвич, звучали гораздо глуше — крики и песни дневных птиц стихали, уступая место голосам ночных жителей.

Николас вслушивался в эти звуки, размышляя о том, как сильно отличаются друг от друга ночная пора в сельской местности Америки и Англии, где он вырос. Здесь, в центре Северного Массачусетса, не было слышно ни кукушек, ни соловьев, зато вовсю кричали козодои, кружась над землей и шумно аккомпанируя себе всплесками крыльев. Не было здесь недостатка и в голосах амфибий, которые доносились не только от реки, но и со всех окрестных прудов и болот; их дружный свистящий, завывающий хор свидетельствовал о самом разгаре сезона.

Но, вслушиваясь в ночные голоса, Николас начал различать звуки, издаваемые явно не птицами или амфибиями. Когда ненадолго притихли пронзительные крики козодоев, их сменили звуки иного рода — то ли вой, то ли плач свирели, — издаваемые, конечно, не жабами или лягушками. Николас остановился и стал слушать. И расслышал вопли — искаженные голоса людей, которые раздавались откуда-то издалека и словно с высоты. Наконец он пришел к выводу, что крики доносятся со стороны холмов, тем более что на вершине одного из них, расположенного за Данвичем, вспыхнул яркий огонь, словно там развели огромный костер. Интересно, что там происходит?

Но кроме этих до Уолтерса доносились и другие, совсем уже необычные звуки — голоса каких-то зверей, которые он не слышал ни разу в жизни, хотя бывал в зоопарках много раз и неплохо разбирался в звуках, издаваемых разными видами животных, привезенных в Англию со всех концов Британского Содружества. Однако эти голоса, звучавшие в ночной тиши, были ему совершенно незнакомы и наполняли тьму чем-то необъяснимо жутким. Они то поднимались до самого высокого крещендо, то затихали, смешиваясь со звуками ночного леса и болот, сливаясь в тревожащую гармонию с неумолчными призывами козодоев и лягушек.

Наконец Уолтерс пришел к выводу, что брошенные вскользь замечания Бойла о странностях Данвича, скорее всего, относились к некоторым традициям его обитателей и то, что происходит сейчас на холме, возможно, является одной из них. Успокоившись этим рассуждением, он вернулся в дом, чтобы заняться своими фотографиями. Он решил провести весь вечер за их проявкой, для чего еще ранее перенес в дом все необходимые принадлежности. Кухонный бачок с насосом станет источником воды, а под фотолабораторию можно приспособить любую из комнат, поскольку в доме еще темнее, чем в лесу, который освещали лишь звезды. Хотя, конечно, без электричества будет трудновато.

Итак, Уолтерс принялся за работу, и через некоторое время первые фотографии были развешаны для просушки. Мастерства он не потерял, хотя снимки внутренней части дома ему не понравились, особенно кабинет, то есть центральная, самая большая комната, основа всего здания, вокруг которой оно, казалось, и было построено. А фотография резного украшения над камином и вовсе повергла его в полное изумление; сняв еще мокрый снимок с веревки, Уолтерс перенес его в соседнюю комнату, чтобы рассмотреть при ярком свете.

Теперь стена и вделанное в нее украшение были видны совершенно четко. Вот только круглый стеклянный глаз в середине треугольника как-то странно затуманился. Пристально вглядываясь в снимок, Уолтерс начал испытывать непонятное беспокойство; ему не хотелось верить в то, что он видел, а то, что он видел, очень ему не нравилось. Вернувшись в фотолабораторию, Уолтерс разыскал негатив с изображением камина и отпечатал его снова, значительно увеличив центральную часть, где находился треугольник. После этого он вновь перешел в соседнюю комнату и принялся разглядывать снимок.

Нет, он не ошибся. «Дымкой», которая закрывала стеклянный круг, оказались два человеческих лица; одно принадлежало бородатому старику, который смотрел на Уолтерса прямо из середины круга, второе — худое, с резкими чертами — выглядывало из-за первого; казалось, человек слегка склонил голову в знак повиновения перед стариком, хотя на первый взгляд было трудно определить, кто из этих людей старик, а кто нет, поскольку первый отличался от второго лишь наличием бороды, в то время как лицо второго, тощее, словно обтянутое высохшей кожей, было начисто лишено какой-либо растительности. Изумлению Уолтерса не было предела; в другое время он принял бы увиденное за оптический обман, но фотографии лгать не умеют, и то, что находилось у него перед глазами, не было иллюзией. Странно, что он ничего не заметил, когда разглядывал камин и резное украшение над ним; впрочем, он мог быть недостаточно внимательным, или же свет, отражаясь от стекла, помешал ему разглядеть эти лица.

Прихватив керосиновую лампу, Уолтерс решительно направился в кабинет и, подходя к его распахнутой двери, вдруг с удивлением обнаружил, что в комнате мерцает свет, словно кто-то случайно оставил там зажженную лампу, — но ведь он не заходил в кабинет с тех пор, как вернулся из Данвича! Поставив лампу на пол, Уолтерс тихо приблизился к порогу кабинета. И застыл на месте, пораженный.

Свет, мерцающий в комнате, струился из стеклянного круга, вделанного в треугольник над камином. Свет был неярким; он то замирал, то слабо вспыхивал, отбрасывая бледные отсветы, словно теплившаяся в нем жизнь старалась заявить о себе.

Внезапно внутри полупрозрачного, как лунный камень, матового круга начали кружиться и вспыхивать цветные огни — розовые, светло-зеленые, голубые, красные, желтые. Уолтерс стоял, глядя на удивительные переливы света, играющие в стеклянном глазу; затем резко повернулся и пошел туда, где он оставил лампу.

Чуть погодя, уже с лампой в руке, Николас снова вошел в кабинет. Но свет лампы, казалось, притушил блеск стеклянного круга. Матовое свечение ослабло; мельканье разноцветных огней остановилось. Николас подождал. Ничего не происходило. Стояла полная тишина.