Никто мне не верит - Молли Катс

Сделать Линн Марчетт, единственную и неповторимую.

С этой мыслью она проглотила остатки хлеба и взяла еще один кусок.

В холодный вечер девять лет назад она также держала в руке хлеб. Но тот хлеб не был ни теплым, ни мягким. Это был кусок белого хлеба, густо намазанный майонезом и соусом из тунца.

Ее квартира состояла из двух маленьких комнат над пиццерией на Хантингтон-авеню. Она стоила 280 долларов в месяц, что было достаточно дорого при ее зарплате координатора эфира в шоу Карла Кьюсака на Ви-Би-Эйч-Джей радио. Несмотря на грабительски низкую оплату, она очень хотела получить эту работу, так как все знали, что Карл умел открывать дорогу к эфиру своим помощникам. Для Линн, мечтавшей стать ведущей шоу и которую никто в Бостоне не знал, эта работа была волшебной находкой.

Правда, мало кто знал, что за свою помощь Карл требовал немалую цену. Никто не выносил сор из избы, поэтому для многих оставалось неизвестным, что доставляло удовольствие в жизни этому человеку. А Карл Кьюсак любил злиться, бушевать и унижать людей. Он изводил своих сотрудников, заманивая в расставленные им же ловушки.

Тем не менее, Линн сумела поладить с ним, реагируя на его выпады молчанием или спокойным видом, ясными и четкими ответами. Она еще не стала «Жертвой Дня» — но и не получила доступа к хорошей самостоятельной работе. Потому что она еще окончательно не разобралась в том, как надо реагировать — плакать, дрожать и сжиматься в комок по воле этого дракона, — а значит, еще не заслужила достойной награды.

В тот январский вечер она приехала на работу от зубного врача со щекой, раздутой после удаления зуба. Врач настаивал на том, чтобы она поехала домой и легла, приложив пузырь со льдом, но она не могла этого сделать. На оплату лечения, которое она так долго откладывала, ушли все деньги, в том числе большая часть денег из платы за квартиру в этом месяце. А Карл не платил, если тебя не было на месте.

— Что это ты сделала: проглотила половину бурундука? — Этими словами встретил ее Карл. Его бесстрастные остроты стали одной из причин его успеха у журналистов и слушателей.

— Я была у зубного врача, — ответила Линн, стараясь говорить, как можно четче, хотя ей казалось, что кто-то подложил ей под язык куриное яйцо.

Карл поднял брови.

— Со мной все в порядке, — сказала Линн, прежде чем он успел спросить, что она здесь делает.

Это было ошибкой.

— Меня совершенно не интересует твое состояние.

Линн согласно кивнула, опустив глаза и внимательно рассматривая отпечатанные коммерческие сообщения, разложенные на столе ассистента.

— Да? Карл наклонился. — Что значит твое «да»? Это ответ на какой вопрос, позвольте спросить?

Линн подняла глаза. Его глаза с постоянно, словно от шампуня, воспаленными белками были широко открыты и смотрели на нее не мигая.

— Я только подтвердила то, что вы сказали.

Она говорила не очень разборчиво; слово «подтвердила» получилось у нее без одного из слогов. Да еще начало ослабевать действие новокаина, от чего боль в верхней челюсти усилилась.

— Читай наизусть вводную часть конституции, — сказал Карл.

Линн нахмурилась:

— Простите?

Карл наклонился к ней.

— Мы… люди, — растягивая слова, произнес Карл. — Продолжай. «Мы… люди…».

— Я не могу.

— Не знаешь текста? Есть более легкий — Геттисбергское обращение «Восемьдесят семь лет тому назад…» Продолжи это, пожалуйста.

— Вы хотите, чтобы я прочла Геттисбергское обращение?

— Именно так, — ответил Карл с наигранной покорностью.

Линн пощупала дыру от зуба языком и поморщилась от боли. Боль постепенно распространялась на всю правую сторону головы. Она очень хорошо знала эти головные боли, толчком для которых служила боль в зубах.

Она посмотрела на Карла и решила, что единственным спасением будет ее попытка прочитать Обращение.

— Восемьдесят семь лет тому назад… наши отцы ступили на этот кон… кон…

— «Кон-ти-нент».

Линн постаралась уклониться от его пристального взгляда.

— «…новая нация, получившая свободу и…».

Ей пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание и немного отдохнуть. Во время чтения ее щека постоянно прикасалась к тому месту, где недавно был зуб, и это причиняло ей сильную боль.

— «… посвя… посвятившая себя…»

Карл стукнул кулаком по столу.

— Убирайся.

— Что? Нет, пожалуйста…

— Как ты смеешь навязываться ко мне в программу, когда ты еще хуже, чем бесполезна? Мне нужен координатор эфира, приносящий пользу делу, а не шепелявящая, бормочущая идиотка. Это непостижимо. Из-за тебя я в последнюю минуту перед эфиром остался с неполным составом.

— Я могу работать. Я…

— Убирайся, я сказал. И забери свои шмотки. Ты больше у меня не работаешь. — Он повернулся и зашагал прочь.

Линн всхлипнула. Она бросилась за Карлом и схватила его за рукав.

— Пожалуйста. Мне нужна эта работа. Я только приму еще немного экседрина.

— Надо же! — выдохнул он ей прямо в лицо. — Тебе нужна работа? Может я еще должен дать тебе центральную роль в какой-нибудь сверхпопулярной программе? — Он поднял руку, словно хотел ударить ее, но только стукнул с шумом по стене. — Что тебе нужно на самом деле — это хороший урок, но мне его тебе преподать некогда — я должен найти другого координатора эфира, чтобы начать передачу. — Он еще раз ударил по стене. — Когда будешь уходить, можешь дверью не хлопать. Ты никогда не сможешь наделать больше шума, чем я.

Мел Медофф, директор программы, еще не ушел из офиса. Он выслушал начало истории Линн, закатил к потолку свои темные понимающие глаза и потащил ее вниз в кафе напротив радиостанции.

Несмотря на пульсирующую боль во рту, природа брала свое, и Линн почувствовала себя голодной. Она проглотила мясную похлебку и большую часть сэндвича с тунцом, в то время как Мел учил ее жить.

— Станция не нанимает, не увольняет, не оплачивает людей Карла. Сама знаешь. Ты права, он — колючий. Но я не могу вмешаться.

— А на станции нет другого свободного места?

Мел покачал головой еще до того, как она успела закончить фразу.

— Карл разнесет все вдребезги, если мы возьмем тебя на работу. — Он развел руками. — Что я могу сказать? С тобой обошлись несправедливо. Но ты далеко не первая…

Она возвращалась домой с куском хлеба, завернутым в салфетку, — с тем, что осталось от ее еды; она не могла даже начать поиски новой работы, пока ее дикция не придет в норму. А ее кухонный шкаф был так же пуст, как и ее кошелек.