Послесловие - Райдо Витич

Прибыли под Москву, дальше пассажиром было объявлено — добирайтесь сами. Мужики не гордые, ко всему привычные, спорить не стали, хоть и очень хотелось прибыть на узловую, как до войны, но с фурором — все-таки победители! Но мечты мечтами, а действительность советская и, кто подзабыл о ней, тот прочувствовал, когда их выгрузили фактически в чисто поле. Кто-то ругался, регалиями потрясая, кто-то, как Николай заморачиваться не стал, пошел попутку искать.

В столицу Санин вместе с танкистом приехал уже вечером и, словно в рай попал. Огни повсюду, в витринах отражаются, глаза слепят. После привычной светомаскировки это и дико и сказочно выглядело — в праздник попал не иначе. Шел и, задрав голову, смотрел на горящие фонари, свет в окнах домов.

О метро даже не думал — пешком шел, то и дело отдавая честь на приветствия военных. И все смотрел, смотрел вокруг, вдыхал влажный после дождя запах города, настолько забытый, что почти незнакомый. И все смотрел по сторонам, узнавая и не узнавая улицы, проспекты. Изменилась или нет Москва понять не мог, но одно точно понял — сам изменился. Зашел в знакомый магазин, Вале-сластене торт или кекс купить, а там голые прилавки и продавщица со странным взглядом в ответ на его вопрос, и не менее странным выводом.

— Только уволили?

— Да.

— Понятно. Идите домой, товарищ полковник.

Николай заподозрил, что рассказ подруги Натальи цветочки, а про ягодки самим уже узнавать придется, и напрямки домой пошел, быстро забыв свое желание сестру сладким побаловать. Тревожилось сердце, волновалось. Улыбка сама на губы наползала от мысли, что немного и откроет Валюха дверь и распахнет свои глазищи от удивления, онемеет его увидев, а потом оглушительно завизжит и кинется на шею.

Дыхание замерло, когда он родной дом увидел, в подъезд зашел, провел ладонью по стене, умиляясь, что древняя надпись: "Валька — дура" осталась. Еще в тридцать девятом дело было, нацарапал какой-то ухажер, как это бывает у мальчишек, попутав «люблю» с «дура». Первое признание! А как Валя плакала… У Николая улыбка до ушей стала, рассмеялся и бегом вверх по лестнице — вот и родная дверь. Палец на кнопку положил, разрывая трелью тишину за преградой и замер в ожидании. И сердце оборвалось от радости, когда он услышал сердитое ворчание:

— Уши сейчас оборву! Совсем совесть потеряли?!

Двери распахнулись и Николай дрогнул — первое мгновение не узнал малышку — выросла, девушкой взрослой стала, серьезной, даже суровой. Взгляд жадно прошелся по ее лицу, фигуре и как толкнуло к ней, обнял крепко, закачал, впиваясь губами в теплую родную щеку:

— Валька-проказница! — прошептал.

Девушка отодвинулась, лицо его ладонями обняла, вглядываясь и, заплакала:

— Братик… Коленька!

Ни визга, ни писка — плачь, и только пальцы ее в китель все сильнее впиваются, теребят:

— Живой… Живой!! Коля!… Коленька!

Вот оно счастье, и слов не надо, так бы и стояли обнимаясь, век. А что сердце щемит и глаза щиплет от слез — ерунда.

— Дома! Милый мой, родной братик! Живой!

— Как видишь, Валюша. Ну, не плач, — убрал пальцем слезинку в ее щеки, — и улыбнулся, подмигнув. — В квартиру-то пустишь? Или на пороге так все скажешь и восвояси отправишь?

Валя фыркнула и вдруг засмеялась, а слезы в глазах так и стояли.

Позже девушка на кухне хлопотать принялась, а Николай по дому прошелся: повымело — даже скатерти на столе нет. На кухню прошел, к косяку дверей прислонился на сестренку глядя: худенькая, а была довольной пышной.

— Худо тебе было?

Валя взгляд вскинула, отвела. Тарелку с сухарями и нарезанным луком на стол поставила, кипятком залила и другой тарелкой накрыла:

— Пока тюрю могу предложить и чай.

Санину ничего больше говорить не нужно было, но по сердцу царапнуло, что он негодяй даже не думал, не понимал, что в тылу плохо живется. Баул свой распаковал, молча на стол тушенку союзническую, яблоки, хлеб, сахар комками в тряпице положил.

— Ох, ты! — восхитилась девушка, даже глаза заблестели. — С ума сойти! Да у нас пир!

— А то, — улыбнулся, скрывая жалось к сестре и свою невольную вину. — Вернулся, теперь все наладится.

— Можно? — яблоко взяла.

— Еще раз спросишь, ругаться начну, — сел за стол и жевать тюрю начал, снисходительно поглядывая на девушку. Та как хомячок рот набивала, словно лет десять яблок не ела.

— Картошки-то нет?

— Уу, знаешь, сколько она стоит?

— Значит, завтра купим. Деньги есть, — постановил. И вздохнул: придется откармливать сестренку, тоща вон, как узники Освенцима. — Теперь легче станет, — для себя одно решил: сестренка у него одна и если жить для кого, то для нее, чтобы все ужасы войны забыла, как сыр в масле каталась. Хватит, набедовалась. Теперь мужик в доме есть — прокормит.

— Угу, — засмеялась и по руке его погладила. На стол легла, разглядывая брата. — Коооляя.

— Чееее? — засмеялся и он, и по носу легонько щелкнул, как в детстве. — Будем жить. Через пять дней мне на место службы явиться…

— Опять?! — испугалась девушка.

— В Москве, Валя, — успокоил. — Уволили меня в запас. Накрылась армия.

— Ну и хорошо!

— Кому как, — доел угощенье, чая хлебнул — паршивый. — Веники, что ли заварила?

— Что есть, — смутилась.

— Ладно, завтра разберемся, — подмигнул, сигареты достал. Валя тут же из тумбочки достала пепельницу и с гордостью перед братом поставила. Мужчина засмеялся — его, мама еще приобрела для сына, устав ругаться на нехорошую привычку.

И как четко осознал — дома. Вот теперь точно не сон — явь.

— Я даже танки твои из дерева сохранила.

Коля затянулся, с насмешкой глянув на девочку:

— Лучше б их продала, а скатерть оставила.

Валя подумала, что он укоряет, голову опустила, давай пальцем по столу мозолить:

— Скатерть я на картошку еще в прошлом году обменяла.

Коля понял, что сморозил и, ладонью ее руку накрыл:

— И ладно. Другую купим.

— Угу. Лучше продуктами запастись.

— И запасемся. Денег хватит. Мне их на что тратить было? Ты поступать-то учиться думаешь? Самое время сейчас.

— Да что ты, — отмахнулась. — Учиться — карточку иждивенца получать, а это триста грамм хлеба, а так я рабочую получаю — пятьсот пятьдесят.

Коля нахмурился:

— В день?

— Конечно, — улыбнулась. — И потом что сейчас-то? Нас наконец-то пару дней назад на восьмичасовой рабочий день перевели, сверхурочные сняли. Вздохнули хоть. А то ведь всю войну по двенадцать часов без выходных, а еще сверхурочные выработай. А есть хотелось, жуть. Правда и сейчас хочется. Ничего, наладится. Тебе в первую очередь отъедаться надо, отдыхать. Я завтра в день, в шести вечера дома буду, что-нибудь из тушенки соображу. Настоящий суп, например!… Картошки нет… Ладно, придумаю, — протянула задумчиво. — Одно худо, рабочий день сократили и зарплату урезали больше чем вдвое, а цены-то те же.

Мужчина все больше мрачнел, слушая сестру. Почему он не думал, как оно в тылу живется, каким трудом фронту продовольствие и все необходимое достается. Не думал, что вот такие девочки как Валюшка его, смешливая и озорная, у станка с утра до ночи стоят, голодные, не выспавшиеся…Полкило хлеба в день — ноги протянуть можно.

— У тебя водки нет?

Девушка настороженно глянула на него и лицом суровой сделалась — один в один мать, когда ругалась:

— Этой гадости в доме у нас не будет! И тебя, чтобы пьяным не видела.

— Ой, ой, какие мы грозные, — улыбнулся ей, а сам притих. Похоже режим и распорядок о чем он скучал, ему Валя не хуже армейского устава обеспечит.

И затылок ладонью огладил, невольно улыбаясь: приехал домой.

— Я Коля, девушка нервная, запах алкоголя на дух не переношу, аллергия у меня на него. Знаю, пьете, как приходите, каждый день да через день. Только с тобой такого не будет. Я маме обещала за тобой присматривать, и буду. И на жалость ты меня не возьмешь!

Мужчина немного растерялся от непривычного тона девушки: резко, твердо, не сказала — постановила.

— Нуу… Ты меня за кого приняла-то? Я за встречу…

— За встречу чай попьешь! Я тебя предупредила. Травитесь вы этой заразой, здоровье свое не лечите, а еще больше подрываете. Не дам себя губить! Один ты у меня, а я у тебя! Все, закрыта тема.

— Ты еще психани. Хороша встреча! — рассердился Николай. — Домой вернулся, чтобы мне пигалица права качала!

— Ты покричи еще! — уставилась как мать, один в один. Санин тут же притих, на секунду даже попутав, кто перед ним. А Валя смягчилась, подошла, обняла:

— Один ты у меня, Коленька, понимаешь? И я у тебя одна. Хуже нет, когда рядом ни одной души близкой. Не хочу я тебя терять, потому губить себя не дам, хоть закричись, хоть ногами затопочись. Я, как мама умерла, в церковь втихаря ходила, все молила за тебя, чтобы хоть ты уцелел, выжил. Сохранил тебя Господь, а здесь я сохраню.