М. А. Бакунин - Александр Амфитеатров

«Гамлетъ Щигровскаго уѣзда», злая сатира Тургенева на гегеліанскую интеллигенцію сороковыхъ годовъ, ядовитѣйшимъ образомъ изобличилъ пустоту, ничтожество и даже прямой вредъ для даровитой индивидуальности пресловутыхъ «кружковъ in der Stadt Moskau». Сколько можно судить по отношеніямъ, возникавшимъ изъ нѣдръ кружковъ этихъ даже для такихъ крупныхъ людей, какъ Бѣлинскій, Бакунинъ, Грановскій, Герценъ и пр., образовательная и воспитательная польза ихъ была, дѣйствительно, съ привкусомъ большой горечи, которая рано или поздно отравляла и разрушала пылкія шиллеровскія дружбы, установляя взамѣнъ очень скептически натянутыя и подозрительныя отношенія, недалекія отъ ненависти Лежнева къ Рудину. Бакунинъ, именно какъ Рудинъ, былъ блистательный ораторъ и неудивительно, что въ «кружкѣ», для котораго краснорѣчіе есть необходимый цементъ, онъ долженъ былъ играть неизмѣнно первую роль, даже въ присутствіи такихъ яркихъ людей, какъ Бѣлинскій или Герценъ. Но y него былъ и рудинскій талантъ утомлять своихъ друзей и отталкивать отъ себя порывистыми крайностями своихъ увлеченій. На зарѣ юности у Бакунина былъ такимъ «скоропалительнымъ» другомъ и врагомъ — Бѣлинскій, на закатѣ лѣтъ — Нечаевъ. Ссоры выходили, обыкновенно, изъ-за типической русской, а въ особенности кружковой привычки — входить, что называется, въ калошахъ въ чужую душу. На этомъ построился скандалъ столкновенія между Бакунинымъ и Катковымъ. Бѣлинскій разошелся съ Бакунинымъ за властолюбивую привычку опекать его идеалистическое міровоззрѣніе и провѣрять твердость въ ономъ высокопарными гегеліанскимм рѣчами.

— Любезный Бакунинъ, — однажды сказалъ ему Бѣлинскій, — о Богѣ, объ искусствѣ можно разсуждать съ философской точки зрѣнія, но о достоинствѣ холодной телятины должно говорить просто.

Ссора съ Нечаевымъ, быть можетъ, была единственною, изъ «дружескихъ» ссоръ, въ которой не Бакунинъ былъ причиною разрыва, и твердо взялъ на себя не только его иниціативу, но даже усердно писалъ письма всѣмъ друзьямъ и знакомымъ, предупреждая ихъ противъ Нечаева, какъ скоро послѣдній обнаружился предъ старымъ революціонеромъ во всю величину своего аморальнаго фанатизма. Извѣстно, что Нечаевъ не постѣснился украсть у Бакунина нѣсколько писемъ — съ цѣлью нравственно шантажировать его какими-то въ нихъ уликами… Этого поступка не вынесъ старикъ — тѣмъ болѣе, что мы видѣли: немного раньше онъ былъ такъ влюбленъ въ Нечаева, что, не колеблясь, шелъ къ нему въ «Матрены». И за всѣмъ тѣмъ, разочаровавшись въ своемъ «Богѣ», какъ въ человѣкѣ, Бакунинъ не пересталъ уважать Нечаева, какъ на рѣдкость талантливаго и энергическаго революціонера. Его испугала и смутила огромная доля іезуитизма и червонновалетства, которою, какъ кокономъ какимъ-то, собирался обволочь революціонную агитацію Нечаевъ, — что очень тонко, къ слову сказать, подмѣтилъ за послѣднимъ, въ «Бѣсахъ», Достоевскій. И старый Бакунинъ попятился отъ молодого Нечаева, въ суевѣрномъ испугѣ, именно какъ отъ бѣса какого-нибудь. Но и пятясь, твердилъ убѣжденно, что, конечно, бѣсъ — черенъ, и вязаться съ нимъ порядочному человѣку опасно и не слѣдуетъ, но — по своему бѣсовскому амплуа — онъ молодецъ, лучше чего не найти. Нѣтъ, нѣтъ, когда Бакунинъ, въ качествѣ «Матрены':, выдавалъ Нечаеву обязательство фабриковать, по его приказанію, фальшивыя бумажки, онъ не предполагалъ, что подписываетъ въ этомъ документѣ программу практической работы… Кстати отмѣтимъ: когда флорентинскій посолъ русскаго двора Киселевъ, чтобы компрометтировать Бакунина, проживавшаго тогда въ Неаполѣ, распространилъ слухъ именно о его прикосновенности къ шайкѣ фальшивомонетчиковъ, которая съ замѣчательнымъ успѣхомъ работала на югѣ Италіи и почиталась въ общественномъ мнѣніи революціонпою, Бакунинъ обидѣлся жестоко и даже думалъ вызвать на дуэль неаполитанскаго префекта, маркиза Гвалтеріо: именно черезъ него шла гадкая сплетня. Революціонеръ, прошедшій отъ глубины монархическаго консерватизма всѣ стадіи освободительнаго ученія и движенія и увѣнчавшій свой путь торжественнымъ гимномъ анархіи, творецъ и учитель анархизма, Бакунинъ, и къ шестидесяти годамъ своимъ, не изжилъ, однако, привычекъ и взглядовъ юношескаго идеализма. Самъ себя Бакунинъ почиталъ рьянымъ и глубокимъ реалистомъ, а въ одномъ письмѣ 1869 года заявляетъ даже, что онъ не знаетъ ничего „подлѣе и грязнѣе идеалистовъ“ и, чѣмъ больше живетъ, тѣмъ больше въ томъ убѣждается. Но пережитки Гегеля въ смѣси съ романтикою Шеллинга, которой Бакунинъ тоже отдалъ дань въ свое время, всплывали въ Бакунинѣ курьезными разладами съ дѣятельностью очень часто и непроизвольно, такъ что, по большей части, онъ ихъ самъ не замѣчалъ. Еще въ 1862 году онъ способенъ былъ блуждать цѣлую ночь съ пріятелемъ по улицамъ Парижа, разсуждая о „личномъ Богѣ“ и признаваясь, что имѣетъ въ душѣ вѣру къ нему… Раньше, въ гегеліанской своей молодости, онъ былъ на этотъ счетъ настолько силенъ и крѣпокъ, что Бѣлинскій приписывалъ вліянію Бакунина свою религіозность въ петербургскій періодъ своей дѣятельности. Даже въ 1870 году Бакунинъ, въ полосу большой нужды и вообще трудныхъ обстоятельствъ, способенъ оказался прорваться, страннымъ въ устахъ революціонера и позитивиста, восклицаніемъ, что rnous avons mis notre confiance dans la providence divine et cela nous console». Правда, сказано это на французскомъ языкѣ, который въ русскомъ обиходѣ Бакунинъ почиталъ признакомъ преднамѣренной лжи и бранилъ за то сантиментальныя французскія письма Грановскаго.

Немного русскихъ людей, работавшихъ на культурныя цѣли, умѣли обогнуть своею дѣятельностью такую колоссальную дугу идей и пройти такую длинную эволюцію соціальности, какъ выпало на долю Бакунина. Въ одномъ изъ писемъ своихъ онъ увѣряетъ, что былъ революціонеромъ съ тѣхъ поръ, какъ самъ себя помнить. М. П. Драгомановъ уличаетъ его: это неправда — въ 1835–1839 годахъ гегеліанецъ Бакунинъ былъ убѣжденнымъ царистомъ и вліятельнымъ пропагандистомъ царизма («Бородинская Годовщина» Бѣлинскаго). Любопытно, что остатками «смутнаго царизма» однажды, уже въ шестидесятыхъ годахъ, попрекнулъ Бакунина Герценъ. Сорокъ лѣтъ спустя, когда прахъ Бакунина опустили въ могилу на кладбищѣ въ Бернѣ, имя его было самымъ передовымъ символомъ человѣческой свободы: отъ «бакунизма», какъ безпредѣльной воли самоуправляемой личности, какъ отъ аморфной анархіи, отстали рѣшительно всѣ либеральныя, соціалистическія и революціонныя ученія и партіи, да, въ большинствѣ, продолжаютъ отставать и до вашихъ дней.

Былъ ли на всемъ протяженіи этой эволюціи хоть одинъ моментъ, когда Бакунннъ кривилъ душою, былъ неискреннимъ? Ни одинъ фактъ въ его біографіи, ни единое слово въ строкахъ его сочиненій и писемъ, ни единая мысль, прозрачная между строками его интимныхъ изліяній, не даютъ намъ ни малѣйшаго права на подобныя подозрѣнія. Нѣкогда Бѣлинскій упрекалъ Бакунина, что онъ любитъ «не людей, но идеи». Такимъ прошелъ онъ и всю жизнь свою. У насъ въ Россіи, въ такъ называемомъ интеллигентномъ, но, въ сущности, полуобразованномъ обществѣ, слово «логика» не въ почетѣ, пользуется страшною и черезчуръ возвышенною репутаціей «сухой матеріи» и менѣе всего способна сочетаться въ воображеніи многихъ съ такою, казалось бы, безалаберною житейски фигурою, Бакунинъ.

На самомъ же дѣлѣ, въ исторіи русской культуры maximum способности къ послѣдовательно логическому мышленію и къ логической діалективѣ являли собою именно фигуры, наименѣе подававшія къ тому надежды своею житейскою внѣшностью: Бакунинъ, Владиміръ Соловьевъ. Смѣлостью логической гимнастики, охотою итти до корня и смотрѣть въ корень Бакунинъ далеко оставилъ за собою всѣ логическіе и діалектическіе умы современнаго ему культурнаго движенія.

Онъ былъ, поистинѣ, безстрашенъ предъ лицомъ сознанныхъ и провѣренныхъ логическимъ разсужденіемъ ошибокъ; поистинѣ великъ способностью

Сжечь все, чему поклонялся,Поклониться всему, что сжигалъ, —

какъ скоро новая ступень соціальной эволюціи открывала его неугомонно движущемуся впередъ духу, — духу Лермонтовскаго «Мцыри», — новые горизонты съ новыми звѣздами, новыми мірами…

Драгомановъ замѣчательно удачно выбралъ свой эпиграфъ къ біографіи Бакунина — изъ письма Бѣлинскаго, отъ 7 ноября 1842 года: «Мишель во многомъ виноватъ и грѣшенъ, но въ немъ есть нѣчто, что перевѣшиваетъ всѣ его недостатки, — это вѣчно движущееся начало, лежащее въ глубинѣ его духа». Нельзя было лучше угадать Бакунина, чѣмъ угадалъ Бѣлинскій. Бакунинъ въ теченіе всей своей жизни не зналъ минуты застоя. Онъ, въ буквальномъ смыслѣ слова, не имѣлъ времени стариться и умеръ шестидесятилѣтнимъ юношею, стоя далеко впереди не только своихъ ровесниковъ, но и многихъ преемниковъ, — «гражданиномъ грядущихъ поколѣній». Растерявъ зубы въ шлиссельбургской цынгѣ, измученный крѣпостями и Сибирью, явился онъ, послѣ девятилѣтняго погребенія заживо, въ Лондонъ къ Герцену и Огареву и, въ революціонномъ ихъ тріо, оказался наиболѣе юнымъ, всего ближе и понятливѣе къ молодежи революціоннаго вѣка. Замѣчательно въ этомъ отношеніи письмо Бакунина къ Герцену въ 1867 году, съ о. Искіи, о брошюрѣ Серно-Соловьевича, «Unsere Angelegenheiten», которая очень оскорбила Александра Ивановича и толкнула его къ рѣзкому и брюзжащему обобщенію, по Серно-Соловьевичу, всей революціонной молодежи. По глубинѣ мысли и чувства современности, по ясности самоопредѣленія въ дѣйствительности и провидѣнія въ наступающее поколѣніе, простодушная «Большая Лиза» оказалась гораздо сильнѣе на этотъ разъ, чѣмъ геніально-остроумный и несравненно изящный въ анализѣ текущихъ явленій знаменитый ея товарищъ. Никто изъ русскихъ дѣятелей не умѣлъ такъ свѣжо донести до могилы свою молодость, какъ Бакунинъ, никто не умѣлъ такъ тонко, глубоко и вровень съ собою понимать молодежь (опять вспоминаю Дебогорія Мокріевича). А отсюда слѣдуетъ и объясняется и тотъ фактъ, что никто не умѣлъ и сильнѣе дѣйствовать на молодежь, захватывая ее подъ свое обаяніе равенствомъ старшаго, товариществовать съ нею, «приходя въ ея среду, какъ primus inter pares. „Другъ мой! — вырывается у Бакунина трогательное обращеніе къ Огареву въ письмѣ 1869 года, — мы старики, поэтому мы должны быть умны: у насъ нѣтъ болѣе юношескаго обаянія. Но зато есть умъ, есть опытъ, есть знаніе людей. Все это мы должны употреблять на служеніе дѣлу“. Какую мощную роль и силу выдѣлялъ Бакунинъ на долю „юношескаго обаянія“, это лучше всего показываетъ его готовность отойти на второй планъ революціи и стать въ подчиненныя отношенія, какъ скоро на сцену выступилъ энергичнымъ демономъ вѣка С. Г. Нечаевъ. Бакунина часто упрекали неразборчивостью въ людяхъ. Однако, умѣлъ же онъ классифицировать свои симпатіи настолько, чтобы возложить на лоно свое молодую дѣятельную силу, какъ Нечаевъ, но болѣе чѣмъ холодно, съ яркою враждебностью встрѣтить „бабьяго пророка“, какъ звалъ онъ Утина. Къ послѣднему относится врядъ ли не самое суровое изъ всѣхъ словъ Бакунина, сказанныхъ по адресу младшихъ его двигателей революціи. „Утина надо непремѣнно уничтожить. Онъ самолюбиво злостно мѣшается во все и, сколько можетъ, мѣшаетъ всему. A y него есть деньги и бабы“. Бакунинъ — одинъ изъ немногихъ историческихъ талантовъ Россіи, умѣвшихъ до сѣдыхъ волосъ сохраниться отъ надменнаго общественнаго предразсудка, что „яйца курицу не учатъ“, отравившаго своимъ ядомъ послѣдніе годы даже такихъ свѣтлыхъ умовъ, какъ Герценъ и Тургеневъ, не говоря уже о сопряженныхъ съ ними dii minores. Напротивъ, чѣмъ старше становился Бакунинъ, тѣмъ моложе общество его окружало, тѣмъ юнѣе была его публика и товарищество. Послѣднее десятилѣтіе своей жизни Бакунинъ возится почти исключительно съ юнцами, уча ихъ революціи словомъ, дѣломъ, статьями, прокламаціями, рѣчами, сочиняя кодексы и уставы новыхъ организацій, слагая международные союзы, партіи, фракціи, конспираціи. Этотъ громадный и знаменитый человѣкъ никогда не гнался за престижемъ „старшаго“ и даже съ гимназистами держалъ себя такъ. будто онъ имъ ровня. Вотъ членъ бакунинскаго символа вѣры, которымъ старикъ, на 56-мъ году жизни, выразилъ свои взгляды на то, какъ старое старится, а молодое растетъ. „Наша цѣль съ тобою — революція. Зачѣмъ спрашиваешь, увидимъ ли мы ее или не увидимъ. Этого никто изъ насъ не отгадаетъ. Да вѣдь если и увидимъ, Огаревъ, намъ съ тобою немного будетъ личнаго утѣшенія, — другіе люди, новые, сильные, молодые, — разумѣется не Утины, — сотрутъ насъ съ лица земли, сдѣлавъ насъ безполезными. Ну, мы и отдадимъ имъ тогда книги въ руки. Пусть себѣ дѣлаютъ, а мы ляжемъ и заснемъ молодецкимъ сномъ непробудимымъ“. Бакунинъ былъ великій мастеръ забывать прошлое: воистину онъ „оставлялъ мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ“. Именно такъ почти дословно и заключилъ Бакунинъ свою мастерскую, хотя страшно суровую, характеристику Грановскаго, въ плутарховой параллели съ Н. В. Станкевичемъ и далеко не къ выгодѣ перваго. „Передъ гигантомъ Станкевичемъ Грановскій былъ изящный маленькій человѣкъ, не болѣе. Я всегда чувствовалъ его тѣсноту и никогда не чувствовалъ къ нему симпатіи. Письма его насчетъ Герцена столько же глупы, сколько отвратительны. Похороните его, друзья: онъ васъ не стоитъ. Будетъ одною пустою тѣнью въ памяти менѣе“. Довольно равнодушный не только къ мертвецамъ, но и къ людямъ настоящаго, интереснымъ ему лишь постольку, поскольку они ему годились, какъ политическія орудія, Бакунинъ любилъ жить исключительно съ людьми того будущаго, на которое онъ работалъ самъ и училъ работать свою „деклассированную молодежь“. Съ своей стороны молодежь крѣпко любила своего вѣчно юнаго дѣда и не выдала его памяти даже Герцену, чей очеркъ „М. А. Бакунинъ и польское дѣло“, при всемъ остроуміи и вѣрности многихъ характеристическихъ чертъ, страдаетъ высокомѣріемъ тона и близорукимъ непониманіемъ европейской роли Бакунина. Герценъ — незабвенно великое имя русской революціи: въ ней его значеніе, по крайней мѣрѣ, непосредственное, было гораздо выше и дѣйствительнѣе бакунинскаго; но Бакунинъ принадлежитъ революціи не столько русской, сколько международно-европейской. — Ты только русскій, а я интернаціоналъ! — съ гордостью пишетъ онъ Огареву по поводу неудачной коммунистической революціи въ Ліонѣ, мало того затронувшей. Въ этомъ, европейскомъ своемъ значеніи, Бакунинъ, конечно, фигура несравненно болѣе крупная и, такъ сказать, болѣе историческая, чѣмъ А. И. Герценъ, хотя и превосходившій его и талантами, и литературною удачею. „Будущіе историки революціоннаго дѣла въ Россіи и Испаніи, въ Швеціи и Италіи, во Франціи, Германіи и Польшѣ найдутъ руку Бакунина повсюду. Не даромъ болѣе свѣдущіе реакціонеры называли его „Старцемъ Горы“, котораго воля въ одно время совершалась въ Кордовѣ и Бактрѣ“.