М. А. Бакунин - Александр Амфитеатров

Дворянскія деньги были легкія и легко перемѣщались, и счеты по нимъ были легкіе. Въ дворянской эпохѣ множество денежныхъ продѣлокъ, не позволительныхъ въ современномъ буржуазномъ обществѣ не только обычно, но и юридически, уголовно, считались не болѣе, какъ милыми товарищескими шутками… Почитайте, — первый и ближайшій общедоступный примѣръ! — хоть воспоминанія Гончарова о кредитныхъ операціяхъ симбирскаго губернатора Углицкаго, который, однако, по своему времени былъ очень порядочнымъ человѣкомъ, считался и самъ себя считалъ джентльменомъ. Легкость и двусмысленность кредита рождали и легкое и двусмысленное къ нему отношеніе… Въ этомъ случаѣ Бакунинъ былъ лишь — типическое и балованное дитя своей родной среды.

Что касается послѣднихъ лѣтъ Бакунина, то, право, когда видишь грошевыя суммы, въ которыхъ нуждался великій революціонеръ, начинаешь негодовать не на его мѣшкотность и неаккуратность, а на милое отечество, допускающее, чтобы люди, съ заслугами Бакунина, въ шестьдесятъ лѣтъ, послѣ столькихъ годовъ самоотверженной дѣятельности для общаго блага, дрожали, предчувствуя приходъ судебнаго пристава, не могли переѣхать въ дилижансѣ изъ города въ сосѣдній городъ, за неимѣніемъ десятка свободныхъ франковъ. Что можетъ быть ужаснѣе писемъ Антони, жены Бакунина, къ Огареву изъ Локарно отъ февраля 1872 года? Это — полная нищета, съ выразительнымъ post scrip tum'омъ: «простите, что посылаю письмо не франкированнымъ, въ эту минуту мы a la lettre sans sou». Эхъ, русскіе люди, русскіе люди!.. Кого изъ пророковъ своихъ вы не морили голодомъ, не томили нуждою, не травили собачьею, безпричинною злостью, не побивали камнями — и, когда камни ваши оставляли синяки, о комъ не говорили вы, показывая укоризненными перстами: смотрите! хорошъ вашъ святой! онъ весь — въ черныхъ пятнахъ!.. Вывелъ изъ тяжелаго положенія Бакунина, конечно, не русскій капиталъ, а помощь итальянскаго почитателя, соціалиста Кафьеро. Онъ купилъ для Бакунина домикъ на Lago Maggiore и предоставилъ это жилище старику съ семьею въ пожизненное владѣніе. Что касается русскихъ, ихъ участіе къ Бакунину выразилось только тѣмъ, что его постарались разссорить съ Кафьеро, доказывая послѣднему, будто собственность въ рукахъ Бакунина недостаточно служитъ цѣлямъ соціальной революціи. За Бакунинымъ вѣчно всѣ считали и усчитывали его расходы, долги, обязательства и всякіе минусы. А всѣ плюсы, вносившіеся имъ въ международную жизнь, принимались равнодушно и чуть не свысока, какъ нѣчто должное, какъ своего рода оброкъ, что ли. А вотъ — оборотная сторона медали: самъ Бакунинъ въ роли кредитора разсказываетъ Дебогорій-Мокріевичъ.

«Онъ потребовалъ, чтобы я непремѣнно показалъ ему свой кошелекъ. Напрасно я старался убѣдить его, что денегъ у меня достаточно и я въ нихъ не нуждаюсь. Онъ все-таки настоялъ на своемъ. До требуемаго количества не хватало тридцати съ небольшимъ франковъ.

— Я остановлюсь въ Богеміи. Тамъ у меня есть пріятели, у которыхъ я могу взять деньги, сколько понадобится, объяснялъ я.

— Ну-ну, разсказывай! возражалъ Бакунинъ. Онъ вытащилъ изъ стола небольшую деревянную коробочку, сопя, отсчиталъ тридцать съ лишнимъ франковъ и передалъ мнѣ.

Мнѣ было очень неловко принимать эти деньги, однако, я былъ принужденъ ихъ взять.

— Хорошо, по пріѣздѣ въ Россію я вышлю, проговорилъ я.

Но Бакунинъ только сопѣлъ и, глядя на меня, улыбался.

— Кому? Мнѣ вышлешь? спросилъ, наконецъ, онъ, потомъ добавилъ:- это я даю тебѣ не свои деньги.

— Кому же ихъ переслать, въ такомъ случаѣ?

— Большой ты собственникъ! Да отдай ихъ на русскія дѣла, если уже хочешь непремѣнно отдать».

Эта сцена произошла при первомъ знакомствѣ Бакунина съ Дебогоріемъ-Мокріевичемъ и въ томъ самомъ году, когда Антони Бакунина посылала письма нефранкированными, будучи sans sou a la lettre. Любопытная подробность одной изъ такой посылокъ: 14 ноября 1871 года Бакунинъ пишетъ Огареву: «Второй день, какъ перестали ѣсть мясо и скоро останемся безъ свѣчей и безъ дровъ… Пожалуйста, не говори объ этомъ, чтобы Женева не заболтала… Не франкирую этого письма, а письмо къ О-ову ты передай. Онъ такой же нищій, какъ и я, — значитъ, нефранкированныхъ писемъ ему посылать нельзя». Подумать только, что Бакунинъ не имѣлъ возможности выписывать необходимыхъ ему политическихъ газетъ и просилъ Герцена не обращать использованныхъ журналовъ на какое-нибудь «неприличное употребленіе», но присылать ему, Бакунину!.. Всѣ такія подробности унизительной нужды буржуазное общество забыло о Бакунинѣ, но грошевые долги Бакунина помнитъ крѣпко, вмѣстѣ съ анекдотами о неимовѣрномъ количествѣ чая, который поглощалъ Михаилъ Александровичъ. Чаепійца онъ былъ, дѣйствительно, ужасающій, и его post scriptum'ы o присылкѣ чая въ письмахъ къ Огареву — поистинѣ, комическій элементъ въ тяжелой житейской драмѣ. И каждый post scriptum непремѣнно, съ достоинствомъ, требуетъ, чтобы чай былъ высланъ наложнымъ платежомъ, contre rembourseraent, хотя Огаревъ неизмѣнно посылалъ чайное сокровище въ подарокъ, зная, что, при наложномъ платежѣ, Бакунинъ никогда не справится съ деньгами, чтобы выкупить пакетъ съ почты. Бакунинъ, опять-таки съ неизмѣннымъ достоинствомъ, пріятно удивлялся подарку своего «Аги», а, письма черезъ два, снова взывалъ: пришли два фунта чаю contre remboursement… Въ этомъ, конечно, много «Большой Лизы!» Но улыбка, возбуждаемая чайными томленіями Бакунина, быстро гаснетъ. Ее убиваетъ опять то же самое соображеніе: однако, этотъ шестидесятилѣтній старикъ, отдавшій дѣлу русской и европейской свободы сорокъ лѣтъ жизни, пожертвовавшій революціи всѣми буржуазными благами, состояніемъ, сословіемъ, положеніемъ, родиною, на старости лѣтъ оставленъ былъ признательными соотечественниками въ такомъ блестящемъ положеніи, что долженъ былъ побираться у пріятелей даже для возможности обезпечить себѣ необходимый при умственной работѣ студенческій стаканъ чаю!.. Нѣтъ, повторяю еще разъ: когда изучаешь «смѣшныя» и «порочныя» стороны Бакунина, не за Бакунина становится стыдно и обидно, — его только жаль безконечно, со всѣмъ его огромнымъ удалымъ ребячествомъ, взрослымъ дѣтствомъ геніальной натуры, безпомощнымъ богатырствомъ и богатырскою безпомощностью. Его только жаль, а негодованіе и отвращеніе достаются русскому образованному обществу, что губило, губитъ и долго еще губить будетъ такихъ Бакуниныхъ своимъ равнодушнымъ предательствомъ: въ мирѣ — нуждою безъ отзыва, помощи и кредита, а на войнѣ — фразистымъ революціонерствомъ въ перчаткахъ, за декламаціей и посулами котораго таится пустота повапленнаго гроба, пустота — хоть шаромъ покати. Бакунинъ умеръ въ Бернѣ, въ нѣмецкой свободолюбивой семьѣ знаменитаго физіолога Фохта, на рукахъ послѣдняго своего ученика и друга, итальянскаго чернорабочаго, зарытъ въ швейцарскую землю, и нѣмка Рейхель, видѣвшая въ немъ идеалъ человѣка, приняла на себя заботы о его могилѣ… Такимъ образомъ, и кончина его вышла такою же международною, какъ вся жизнь. Что касается родины, она отозвалась на смерть Бакунина лишь нѣсколькими скверными некрологическими анекдотами, утверждавшими уже распространенныя о немъ лжи и сѣявшими новыя, скверныя клеветы. Положительное отношеніе къ памяти Бакунина спотыкалось о высокій порогъ цензуры; честная печать молчала съ завязаннымъ ртомъ, безчестная бахвалилась, будто она съ Бакунинымъ никогда серьезно не считалась, не питала къ нему никакого уваженія (какъ, якобы, она уважала Герцена), ругалась и пыталась представить глазамъ общества великаго трибуна — сегодня мошенникомъ, завтра — сумасшедшимъ, а послѣзавтра — не то юродивымъ, не то просто какимъ-то шутомъ отъ революціи. Подобною раскраскою бакунинской репутаціи занимались не одни Катковы, — не удерживался отъ соблазна, даже при жизни М. А.- напримѣръ, и глава славянофильства, И. С. Аксаковъ, печально оправдавъ скептическую прозорливость о немъ Бакунина въ старинной полемикѣ шестидесятыхъ годовъ. Только въ послѣдніе годы, когда революціонныя вѣянія хоть немного ослабили узы русской книгѣ, стала возможна реабилитація Бакунина и безпристрастная критическая оцѣнка его могучей фигуры и дѣятельности. Да и то, драгомановская біографія Бакунина (далеко не снисходительная къ покойному революціонеру!), равно какъ и собраніе писемъ его, недавно подверглись конфискаціи за строки, касающіяся императора Александра ІІ… Я далекъ отъ самонадѣянной мысли, что мой бѣглый очеркъ явится апологіей, вносящею новые взгляды на личность Бакунина, и освѣтитъ во весь ростъ его гигантскую историческую роль. Для этого слѣдовало бы сдѣлать обширное изслѣдованіе демократической бакунинской доктрины, съ ея послѣдовательнымъ ростомъ отъ Гегеля къ позитивистамъ, отъ оправданія николаевщины къ философскимъ мыслямъ Жюля Елизара, сложившимъ compendium германской соціальной революціи, отъ націоналъ-соціалистическихъ тенденцій къ бѣшеной враждѣ съ государственнымъ соціализмомъ, отъ расоваго феодализма въ интернаціонализму, отъ Маркса къ бунтарству и анархическому «творчеству разрушеніемъ». Заглавіе моего очерка показываетъ, что я имѣлъ въ виду говорить съ публикою о Бакунинѣ, а не о бакунизмѣ. Эту вторую задачу я постараюсь исполнить отдѣльно. Въ этомъ же первомъ наброскѣ я старался лишь обрисовать фигуру Бакунина, какъ представителя того могучаго духа, того святого безпокойства, избранные носители которыхъ, задыхаясь въ тѣсныхъ русскихъ рамкахъ, — искони привыкли либо расшибать свои удалыя головы о желѣзныя рѣшетки, либо, прорвавшись сквозь ихъ сѣть, изъ полона на волю, превращаться въ гражданъ всего міра, дѣлать исторію всего міра, становиться необходимыми всему міру. Бакунинъ — сѣдовласый Мцыри, познавшій мучительный восторгъ революціонной бури; Бакунинъ — Стенька Разинъ, предложенный Европѣ въ перелицовкѣ на западные нравы и въ переводѣ на языкъ германской философіи: Бакунинъ, гегеліанскій гелертеръ, кончившій жизнь отрицаніемъ науки, если она — не наука бунта и топора, — несомнѣнно самый типическій и грозный изъ всѣхъ русскихъ буревѣстниковъ, свиставшихъ своими черными крылами надъ буржуазною Европою XIX вѣка, Бакунинъ сдѣлалъ въ этой буржуазной Европѣ нѣсколько революцій, правда разрѣшившихся лишь въ буржуазныя же демократіи, но сами революціонеры, въ рядахъ которыхъ онъ былъ солдатомъ или вождемъ, боялись его, чувствуя въ немъ существо иной силы и высшаго бурнаго духа. Извѣстна фраза Коссидьера, парижскаго революціоннаго префекта въ 1848 году, что Бакунинъ неоцѣнимъ въ первый день революціи, а во второй день его надо разстрѣлять. Герценъ, отъ имени Бакунина, острилъ, что Коссидьеръ тоже человѣкъ неоцѣнимый для революціи — только его слѣдуетъ разстрѣлять наканунѣ ея перваго дня. Нѣмцы, не исключая геніальнаго Маркса, не исключая влюбленнаго въ Бакунина Руге, — въ лучшемъ случаѣ,- терпѣли русскаго революціонера черезъ силу, въ большинствѣ же откровенно его ненавидѣли и, въ концѣ концовъ, — мы говорили уже, — по докладу Утина, выжили и выгнали «Старца Горы» изъ Интернаціонала. Но любопытно, что изгнавъ Бакунина, — притомъ съ большимъ трудомъ, при рѣзкомъ протестѣ весьма численнаго большинства, образовавшаго затѣмъ Юрскую Конфедерацію, — выгнавъ Бакунина, Интернаціоналъ и самъ не замедлилъ распасться и разложиться, точно онъ утратилъ свой природный символъ, свою международную душу. Русскіе революціонеры-западники, лондонскіе изгнанники, тоже боялись Бакунина. Огаревъ понималъ его лучше и любилъ больше, но Герценъ, чѣмъ дальше жилъ, тѣмъ дальше и подозрительнѣе отходилъ отъ Бакунина. Его умѣренному полу-соціалистическому міровоззрѣнію и эстетической натурѣ культурнаго западника (по воспитанію и образу жизни, — въ образѣ же мыслей Герцена мелькали часто, если не славянофильскія, то во всякомъ случаѣ славистскія настроенія) — была прямо антипатична, подозрительна, быть можетъ, даже втайнѣ страшна буря бакунинскаго Sturm und Drang'a. Вѣдь Бакунинъ, какъ смерчъ разрушительный, объявлялъ войну уже не династіямъ, не сословіямъ, не классамъ, но всему двадцативѣковому складу европейской цивилизаціи. Польскіе революціонеры, за дѣло которыхъ Бакунинъ стоялъ горою, ради которыхъ онъ увлекъ Герцена и Огарева въ агитацію, погубившую и распространеніе «Колокола», пришли въ ужасъ, прислушавшись къ неутомимой логикѣ крайностей, какъ излагалъ имъ Бакунинъ собственное ихъ будущее, во время шведской экспедиціи. Домонтовичъ открыто заявилъ, что, если надо выбирать между императорскимъ правительствомъ и тѣми демократическими формами, въ какихъ стремятся возстановить самостоятельность Польши ея русскіе друзья, съ Бакунинымъ во главѣ, то онъ высказывается за сохраненія деспотизма. Потому что, — говорили шляхтичи, — деспотизму когда-нибудь конецъ будетъ, и тогда мы устроимся, какъ намъ надо, а вашъ перестрой народъ взять назадъ уже не позволитъ. Такимъ образомъ, мы видимъ, что Бакунинъ въ активной революціи былъ, въ сущности, совершенно одинокъ и, въ полномъ смыслѣ слова, одинъ въ полѣ воинъ. Быть можетъ, одиночество и придавало ему, какъ Ибсенову Штокману, ту сокрушающую силу, что была неотъемлемымъ и основнымъ признакомъ его революціоннаго апостольства. Свободный и одинокій, ринулся онъ — «буревѣстникъ, черной молніи подобный» — въ жизнь, требующую перестроя, и прошелъ ее, какъ ниспровергагощій смерчъ. Есть люди, для кого всякое настоящее міра тѣсно, какъ тюрьма. Бакунинъ, по смерчевой натурѣ своей, самый яркій и могущественный примѣръ ихъ, ломающихъ тѣсное настоящее для просторнаго будущаго. Онъ задыхался въ Россіи, — бросился въ славянство, — тѣсно стало въ славянскихъ рамкахъ, — понесся смерчомъ по германской демократіи, — поднялъ вихри Ліона, Барцелоны и Болоньи, — мало! мало! — буйство фантазіи и неукротимый энтузіазмъ убѣжденія громоздятъ предъ нимъ видѣніе международной анархіи, идеалъ безгосударственнаго свободнаго, индивидуалистическаго самоуправленія, апокалипсисъ человѣка, восторжествовавшаго надъ проклятіемъ первороднаго грѣха, побѣдившаго рабскій трудъ въ потѣ лица, упразднившаго терніи и волчцы, насмѣшливо обѣщанные человѣчеству, вмѣсто хлѣба…