Время спать - Дэвид Бэддиэл

Вечером, прежде чем отправиться навстречу своим страданиям, я трачу уйму времени, чтобы выглядеть хорошо, не создавая при этом впечатления, будто я потратил уйму времени, чтобы хорошо выглядеть. Труднее всего уложить волосы так, как они лежали — я уверен в этом — за мгновение до взгляда в зеркало: немного беспорядочно, но все равно симметрично, с ниспадающей челкой — знаком свободолюбия и уязвимости. В зеркале, однако, я вижу смесь гомика и сутенера; волосы вьются, будто мне на лоб прилепили усы циркового силача. Пытаюсь исправить ситуацию, но перебарщиваю с гелем, так что приходится смывать его, поскольку челка теперь прилипает к голове и создается впечатление, будто на мне разодранная черная шапочка для душа. Проклинаю Бена за то, что он не пригласил меня вчера, я бы тогда успел побриться и к сегодняшнему вечеру оброс бы замечательной и, естественно, небрежной щетиной. Не то чтобы я своим видом хотел сказать: «Эй, я великолепно выгляжу, хотя и пальцем не пошевелил», дело даже не в отчаянном стремлении стать Элис хоть немного нужным — этого отчаяния не понять даже изголодавшимся людям, заблудившимся во льдах. Больше всего меня угнетает, что я не могу рассказать ей о своей одержимости. Это как соль, посыпанная на рану моей бессонницы. Ночь за ночью я лежу, уставившись в потолок, снова и снова смотрю фильм о грядущей катастрофе: та нить, что соединяет меня с братом, нить из ничем не омраченного детства оборвется. Но самое ужасное — я тогда не смогу нормально общаться с Элис. Сейчас хотя бы вижусь с ней; мне больно, сердце разрывается, но между нами нет глухой стены, нет неловкости, в голове не вертится мысль: «Наверное, мне лучше уйти». Я плачу, но слезы текут не по лицу, а где-то внутри, где она точно не может их видеть. Когда я рядом с ней, моя любовь связана по рукам и ногам, заперта в клетку. Но даже закованный в цепи, пою, только очень тихо.

Уже собираюсь уходить, но Ник восклицает:

— Ни хрена себе! У тебя что, свидание с Мишель Пфайффер?

Очевидно, над маскировкой я поработал недостаточно тщательно.

— Нет, я просто собрался…

— К Бену с Элис?

Ник знает об Элис. Как-то ночью, захлебываясь в водке и слезах, я выложил ему все начистоту. Мы тогда сидели, обмениваясь обычными дурацкими сантиментами: о детской гомосексуальности, о ненависти к родителям, о том, что оба могли бы стать профессиональными футболистами (стоило только захотеть), — как вдруг, по одному богу известной причине, я взломал ящичек в собственном сердце и достал оттуда свое сокровище. Теперь, конечно, жалею об этом и боюсь, что в один прекрасный день в присутствии Элис он выдаст что-нибудь вроде: «А ты знала, что Габриель влюблен в тебя?»

— Может быть, — отвечаю я.

— Ясно, — говорит он с самодовольством человека, все и всегда знающего наперед.

Меня вдруг охватывает ярость.

— А пока меня нет, прибрался бы, урод! — не могу сдержаться я.

— О-о-о-о-о-о-о-о! — протягивает он с наигранным сарказмом. — И все вызвано лишь тем, что ты действительно думал, будто одет небрежно и выглядишь безразличным?

— Нет, это вызвано тем, что у нас здесь помойка. — Я окидываю комнату взглядом в поисках доказательств. Найти их не составляет особого труда. — Вот, посмотри: что это такое?

— Какая-то оранжевая шелуха. И что?

— Это оранжевая шелуха в чашке, где еще плавают два волоска… твою мать, там еще твои состриженные ногти. Я мог это выпить!

— Ой, перестань причитать как бабка.

— Это ты тут бабка.

— Нет, бабка здесь ты.

— Нет, ты. Ты ж носишь огромный серый бюстгальтер.

На огромном сером бюстгальтере наша дискуссия заканчивается. Я вообще не люблю спорить, лучше наступлю на горло своей обиде, чем дам волю чувствам. А это неправильно, поскольку каждый раз, когда я думаю: «Не буду ничего говорить по этому поводу», только подкидываю дров в печку своей будущей раковой опухоли. Иногда я чувствую, как моя будущая опухоль разгорается все жарче и жарче, как сердце главного героя «Инопланетянина» Спилберга.

Тем временем я отправляюсь в ванную, чтобы добавить беспорядочности в свой облик, расстегнув пару пуговиц и кое-где не до конца заправив рубашку, стараясь не обращать внимания на тот факт, что за последние десять минут моя прическа приобрела пышность, скорее приличествующую официанту из индийского ресторана. Смотрю на часы — восемь пятнадцать. Ничего не поделаешь — надо выходить. До Бена с Элис ехать двадцать пять минут, и здесь важно не приехать вовремя, чтобы создать видимость небрежности, но при этом, естественно, не сильно опоздать. Естественно — это потому, что я измеряю проведенное с Элис время в миллисекундах и каждую из этих миллисекунд бережно храню в своем сердце. Бросив подозрительно улыбающемуся Нику отрывистое «пока», я надеваю коричневую куртку с подкладкой из какой-то — кажется, овечьей — шерсти и выхожу на улицу. Там легкий туман, который ничуть не мешает, сквозь который все видно, правда, в другом фокусе. Моя машина, «триумф-доломит», стоит на другой стороне улицы, она вся покрыта капельками воды — будто вспотела. Это настоящая свалка на колесах. Чтобы сесть, мне надо убрать с сиденья десяток кассет — «Карпентерс», Дасти Спрингфилд, «Крэнберриз», упаковку жевательной резинки, пустой мусорный пакет и четыре растрепанных экземпляра путеводителя по Лондону. Я заметил, что страницы из моих путеводителей выпадают быстрее, чем опадают листья у погибающего комнатного растения. С помощью этих страниц можно было бы восстановить лесные массивы Амазонки. Сколько раз я отправлялся в незнакомое место, не сверившись заранее с картой, и только окончательно заблудившись в каком-нибудь захолустном районе Лондона, где, кроме пабов, ничего нет, я открывал справочник и убеждался в том, что нужная страница оказалась на заднем сиденье и нет ей пути назад. Заднее сиденье — это настоящая трясина, абсолютно неизведанная территория. Зато под водительским креслом есть одна замечательная впадинка — однажды я тщательно ощупывал ее в поисках страницы тридцать семь, и моя рука вдруг наткнулась на нечто, оказавшееся коробкой с домино. У меня никогда в жизни не было домино.

В машине так холодно, что, как только я берусь за руль, меня пробирает дрожь — будто откусил большой кусок мороженого. Одно хорошо: машина, слава богу, заводится. Мой «доломит» производит на всех неизгладимое впечатление. Ни разу не бывавший в сервисе, не знающий, что такое смена масла и, естественно, что такое мойка, автомобиль заводится без сучка и задоринки. Мотор может заглохнуть на светофоре, но одного поворота ключа зажигания достаточно, чтобы машина опять завелась. Я останавливаюсь у магазина «Квик Сэйв» в Квинс-парк, чтобы купить бутылку вина. Зайдя внутрь, замечаю какое-то громоздкое существо, траектория движения которого свидетельствует о том, что оно собирается выйти. Однако существо вдруг заносит вправо, и оно врезается в меня. Склонное, видимо, к театральным жестам, оно воздевает руки к небу и пятится.

— Ну, вперед! Давай трахнем ее… Давай трахнем! Трахнем!!!

— Здравствуй, Барри, — говорю я и ухожу, оставляя Сумасшедшего Барри размахивать руками сколько угодно, пока он не поймет, что я ушел. Бедняга. Говорят, на общем собрании килбернских бродяг было принято решение обратиться к нему с просьбой не прибиваться более к их обществу.

Оказавшись в магазине, залитом круглосуточным люминесцентным светом, я подхожу к стеллажу с вином. Что тут такого? У меня в голове есть картинка, соответствующая ощущениям на языке и представлениям о том, каким должно быть вино. А слова: «привкус дуба», «масляный привкус», «ванильные ноты», «перечные ноты», «выдержанное» — это часть той картинки; я знаю, что когда-нибудь найду тонкий вкус, соединяющий в себе все, и жду не дождусь того дня, когда сяду у камина с бокалом в руке, сделаю глоток выдержанного вина с маслянистым привкусом дуба и ярко выраженными ванильными и перечными нотами, повернусь к Элис и скажу ей: «Вот так-то дорогая. Именно это мы и пьем». И несмотря на то что в поисках желанного вкуса я покупаю все более дорогие вина, единственные слова, которые приходят на ум, когда эта штука оказывается у меня во рту, — «кислое», «невкусное», «жиденькое», «отдает смородиной» и «лихорадит да в груди покалывает».

Я молча смотрю на этикетки, ничего в них не понимая, а вокруг меня витают совсем непонятные фразы: «Австралийские как всегда хороши», «Вы не ошибетесь, выбрав венгерское мерло», «В Чили должен скоро выдаться хороший урожай» (А когда? В каком году? Думаете, кто-то это действительно знает?), «Хороша „Вальполичелла“ — прекрасное вино». Не, я не знаю. Есть у меня, правда, одна старая уловка.

— А что бы вы посоветовали?

Парень за прилавком магазина «Квик Сэйв» в Квинс-парке совсем охренел. Он ничего не говорит, только смотрит на меня усталыми эмигрантскими глазками, и все его существо вопит: «Поймите, я просто хочу прозябать, работая в этом бездушном пространстве под светом люминесцентных ламп. Не усложняйте мне жизнь». Я прошу его не беспокоиться и поступаю как всегда: ищу запыленную бутылку — в данном случае это «Сен-Оберж» 1987 года за шесть фунтов девяносто девять пенсов, — потому как запыленная бутылка могла в принципе лежать в погребе и, значит, это должно быть хорошее вино, разве нет? То есть я уже не из тех, кто считает, что хорошее вино — это когда бутылка неправильной формы. Уже нет.