Время спать - Дэвид Бэддиэл

Я молча смотрю на этикетки, ничего в них не понимая, а вокруг меня витают совсем непонятные фразы: «Австралийские как всегда хороши», «Вы не ошибетесь, выбрав венгерское мерло», «В Чили должен скоро выдаться хороший урожай» (А когда? В каком году? Думаете, кто-то это действительно знает?), «Хороша „Вальполичелла“ — прекрасное вино». Не, я не знаю. Есть у меня, правда, одна старая уловка.

— А что бы вы посоветовали?

Парень за прилавком магазина «Квик Сэйв» в Квинс-парке совсем охренел. Он ничего не говорит, только смотрит на меня усталыми эмигрантскими глазками, и все его существо вопит: «Поймите, я просто хочу прозябать, работая в этом бездушном пространстве под светом люминесцентных ламп. Не усложняйте мне жизнь». Я прошу его не беспокоиться и поступаю как всегда: ищу запыленную бутылку — в данном случае это «Сен-Оберж» 1987 года за шесть фунтов девяносто девять пенсов, — потому как запыленная бутылка могла в принципе лежать в погребе и, значит, это должно быть хорошее вино, разве нет? То есть я уже не из тех, кто считает, что хорошее вино — это когда бутылка неправильной формы. Уже нет.

Выйдя из магазина, обнаруживаю Сумасшедшего Барри, продолжающего размахивать руками. Я ухожу.

— А у тебя яиц нет! — кричит он.

Может, он прав. А может, просто не понимает, что я предпочитаю держать все не снаружи, а в трусах.

Все вроде идет неплохо, и я вполне могу успеть к восьми сорока, как вдруг попадаю в пробку на Харроу-роуд — это на полпути к дому Бена и Элис в Лэдброк-гроув. Никогда не понимал, почему затор на дороге называют пробкой. Это, скорее, какая-то черная дыра. Наверное, есть некая черта, за которой машины начинают двигаться вперед, пока не попадают в огромную черную дыру. Правда, это не объясняет, почему другие машины стоят. Ведь пространство-то одно. И черта одна. Но, может статься, пробки — это не зло, а благо. Помню, я как-то попал в пробку на Хаммерсмитской развязке — там всем хватило двадцати минут, чтобы понять: впереди вселенская черная дыра; и тогда люди вышли из машин, гуляли, обменивались шутками или сидели, развалившись, курили и беседовали. Обычно, когда смотришь на лица водителей сквозь призму лобового стекла и собственной озлобленности, их не отличить друг от друга, но те люди улыбались, они были отзывчивыми и добрыми, а извечная взаимная ненависть водителей на мгновение растворилась — это было похоже на Рождество 1918 года, когда все праздновали окончание войны. На Харроу-роуд я стараюсь думать о положительных сторонах дорожных заторов, иногда отвлекаясь, чтобы крикнуть: «Урод! Ты куда прешь, придурок? Ядрить твою в качель!!!», или побиться головой о руль, пока не замечаю, что женщина в соседней машине стала показывать на меня пальцем.

Приезжаю я в итоге без девяти девять, прибавляя к запланированному десятиминутному опозданию еще одиннадцать минут. Одиннадцать обессмысленных отсутствием Элис минут. Бросаю взгляд в зеркало: все равно заметно, что я готовился к визиту. Пытаюсь хоть что-то сделать с волосами, но у меня не получается изобразить из этой дряни творческий беспорядок, теперь я выгляжу просто глупо. Но времени больше нет, так что выхожу из машины, стучу в дверь и принимаю вид человека, бесцельно рассматривающего ночное небо. Чудесный вечер: звезды, как веснушки на лике Божьем. Элис открывает дверь, и становится ясно, что звезды — это просто крошечные белые пятна, нечто холодное и гадкое. Зато как прекрасно созвездие ее нежных глаз, черных волос и груди — от восхищения плакать хочется! Хочется, чтобы время остановилось.

— Здравствуй!

— Привет.

Начало несколько более сдержанное, чем я надеялся в глубине души.

Знаете, Элис очень красива. И ни фига я не вру. Да одни ее волосы чего стоят — нагромождение тысяч мягких черных кудряшек. У нее такая прическа, что, если она будет идти перед вами по улице, вы невольно подумаете: «Не может быть, чтобы и спереди все было так же хорошо, лицо-то уж точно так себе, а про все остальное и говорить нечего». Но когда вы ее нагоните, то будете удивлены. Как мне описать ее лицо (описывая одни лишь волосы, я из сил выбился)? Большие, очень большие глаза — и при этом не слишком большие… То есть настолько большие, насколько это возможно — еще чуть-чуть, и можно было бы подумать, что у нее базедова болезнь. Глаза карие. Вам мало? Ладно. Это два солнышка, окольцовывающих антрацитовые сердцевинки зрачков. У нее аккуратный носик; мне остается только гадать, как ей удается наполнять легкие воздухом, сохраняя при этом спокойное дыхание. Кстати, мне очень нравятся аккуратные носики (это к вопросу о том, что мне в себе противно). Линии ноздрей не изгибаются у основания, не создают излишней глубины, из-за которой на некоторые страдающие насморком носы даже смотреть страшно. Чуть ниже — мягкие, без единого волоска, подушечки над верхней губой. Ее пухлые губы, которые я никогда не целовал… Улыбаясь, как сейчас, Элис обнажает свой единственный недостаток — зубы. Хоть они и белые, но торчат и вкривь и вкось — никакой симметрии, будто издалека смотришь на Гималайские горы. В детстве ей следовало бы носить пластинку, но очень уж ей не нравился привкус алюминия.

Что еще добавить? Большие глаза, аккуратный носик, клыки торчат… Похоже на Иезавель. Элис — вылитая Иезавель. Только расцарапала мне сердце, а не лицо.

Я протягиваю ей вино, а она целует меня в щеку. Не хочу преувеличивать значение этого поцелуя. Сами понимаете — она просто целует меня в щеку, это ж пустяк. Мысленно засекаю время от приветствия до того, как она отводит взгляд и мне остается только послевкусие момента, когда мы глядели друг другу в глаза. С одной стороны, я делаю это для того, чтобы потом проанализировать все более детально: шесть и три десятых секунды, почти личный рекорд, всего на девять десятых меньше лучшего времени в Европе и Соединенном Королевстве — семь и две десятых секунды. Этот рекорд я установил, встретившись с Элис у кинотеатра, когда мы пошли на «Генри: портрет серийного убийцы». С другой стороны, я хочу продлить мгновение, замедлить приближение ее лица к моему, запечатлеть ее губы на моей щеке, нажать на паузу, держать, не отпускать, эх… на экране опять какая-то невнятица. Но это ж пустяк.

Иду по коридору терракотового цвета, не замечая ничего, кроме ее плеч; когда ее окутывает голубое сияние, я понимаю, что мы в гостиной. В комнате свежо и чисто, будто ее встряхнули и потом прошлись пылесосом; все вылизано и блестит, книги ровными рядами стоят на полках, окна прозрачные, чехлы на диванных подушках белоснежные, а в углу, у телевизора, аккуратной стопкой лежат газеты и журналы, причем — вы не поверите — на специальной подставке.

— Ты извини, у нас такой бардак, — бросает Элис, собираясь выйти из комнаты в то время, как Бен собирается войти. Он протискивается через дверной проем одновременно с ней, не осознавая это как счастье. У Бена, кстати, тоже на голове копна черных вьющихся волос (мне всегда казалось, что их взаимная симпатия могла вырасти именно из этого сходства), и если их вместе сфотографировать, то выглядят они весьма забавно — им бы в рекламе сниматься. Бен меня тоже целует. Я бы, в общем, предпочел, чтобы он этого не делал. Не люблю, когда меня целуют мужчины. «О, да это верный знак того, что вы на самом деле являетесь латентным гомосексуалистом». Знаю-знаю: сознательное отрицание и неприятие — это элементарный механизм замещения подсознательного влечения, а я — пособие для изучающих Фрейда. Поймите: если малейший намек на пушок над верхней губой у женщины может навсегда испортить мое отношение к ней, то совершенно очевидно (пусть это и не говорит о широте взглядов), что мужчина с трехдневной щетиной — это не совсем то, о чем я втайне мечтаю.

— Желаете выпить? — спрашивает он. Бену удается совмещать вытянутый овал лица с двойным подбородком, он похож на… Как же его зовут? Ну, того американца, который фокусы всякие показывает.

— Я бы не возражал, — отвечаю я, вытирая щеку.

«Желаете выпить? — Я бы не возражал» — это старая шутка, так мы играем во взрослых людей; кажется, что наши родители говорят то же самое. Правда, мы произносим эту фразу с иронией. Нам с Беном уже под тридцать, а мы все еще пытаемся играть во взрослых, хотя в этих шутках уже появляется какая-то обреченность.

Бен приносит мне пиво — бутылку «Короны» — и дольку лайма. Засовывая ее в горлышко бутылки и наблюдая за тем, как пенится пиво в схватке с лаймом, я восхищаюсь, насколько рационально организовано подвластное Бену и Элис пространство, насколько умело ребята им распоряжаются — только у таких людей в доме всегда найдется долька лайма к мексиканскому пиву. Но я ни на минуту не забываю о том, что Элис нет в комнате. Отхлебнув, чувствую отвращение, за которым следует немой крик души: «Хочу фруктового лимонада!»

— Ходил сегодня в спортзал? — спрашиваю я, развалившись на безупречно чистом диване.