Асцендент Картавина - Николай Дежнёв

Шло время, мы стояли, разделенные прилавком, и сдержанно улыбались. Бывают в жизни моменты, когда сказать вроде бы нечего, а уйти нет возможности. Как тут уйдешь, как оставишь ее наедине с этой жалкой улыбочкой? Может ей, как той вороне, недостает тепла? Может, я ее единственный шанс почувствовать себя в этом гадюшнике человеком? Никто ведь в юности не мечтает провести жизнь за стойкой винного магазина. Духами торговать, и то на стену полезешь, а тут еще и шебутно, и народ все больше грубый и на слово несдержанный. А она женщина, и не то, чтобы страшненькая, просто по жизни запущенная. Ей бы заняться собой, да быт затрахал. А лучше, чтобы ею занялся кто-то другой, обогрел, приласкал. Только, если честно, пусть даже такой малый найдется, ничего хорошего из этого не получится. Вранье это и сладкие слюни: человека изменить нельзя. Большую подлянку кинул мужикам Бернард Шоу, красиво соврав про Пигмалиона. У меня на этот счет есть собственный опыт. Друг мой Сашка, светлая ему память, в эту сказочку поверил. Галатеи из уличной девчонки не вышло, а парень кончил жизнь под забором. Видно так устроен мир, что верх из двух берет тот, кто стоит ниже по развитию. Ученые психологи об этом законе всемирной подлости наверняка знают, но помалкивают, боятся сказать. Впрочем, их можно понять, многие женаты.

Кто-то сильный дышал мне снизу в ухо и пытался оттереть плечом от прилавка. Очередь уже не на шутку волновалась. Горели трубы, мужики страдали не молча.

Продавщица перевела ставший тяжелым взгляд на наглеца.

— Охолони, лишенец, а то я тебе так тырсну, ни одна больница не примет! Кстати, всех касается, не видите что ли, с человеком разговариваю! А если кто-нибудь еще раз распахнет свою грязную пасть, закроюсь на учет!

И, заглянув мне в глаза, совсем другим тоном продолжала:

— Меня Клавой зовут! Я в девять заканчиваю…

В девять?.. Ну да, в девять! А я что ей на это ответил?..

Рука моя сжимала бутылку кедровой, в кулаке другой был зажат рупь сдачи. Я стоял на ступеньках магазина, лихорадочно соображая чем закончился наш с Клавой разговор. В голове вертелись слова про ворону, но что было дальше, как корова языком слизала. Так случалось и раньше, когда я начинал вдруг ощущать чужеродность происходящего вокруг и свою от него отстраненность. А может, отрешенность, не обязательно же во все вникать, когда вокруг столько бессмысленного. Помнил только, что подмывало сказать ей про макияж, которым не стоит злоупотреблять, но, слава богу, удержался. И правильно сделал, потому что человека очень легко обидеть, а объяснить ему твои самые благие намерения никогда не удается. Пробовал не раз, ничего хорошего из этого не выходит. В лучшем случае тебя не поймут, а в худшем вывернут сказанное наизнанку и так переврут, что устанешь потом отмываться. Такая уж досталась людям извращенная натура, они в этом не виноваты. Не виноват и я, но ощущение, будто я слон в посудной лавке, преследует меня с детства: опасаюсь ненароком задеть людей. А еще у меня было чувство, что Клавдии я как бы что-то пообещал.

В тот самый момент, когда я пришел к этому неутешительному выводу, дверь магазина распахнулась и из нее выскочил вихрастый, в рабочем комбинезоне малый. Засовывая на ходу в карман поллитровку, подтолкнул меня дружески плечом.

— Ну ты, паря, и мастак клеить баб, а по виду не скажешь!

Приложил к груди, словно прижимал к ней арбузы, растопыренные пальцы и, радостно заржав, исчез за углом. Люди часто бывают дружелюбны и добры в предвкушении близкой поддачи. А еще сентиментальными, даже когда трезвы. Достаточно, к примеру, показать им улыбающегося ребенку чиновника, и у них тут же появляется надежда, что он не вор, и от этой мысли на глазах сами собой наворачиваются слезы умиления. Светло становится на душе и так вдруг замечтается, так захочется верить, что этот мордастый тоже человек, хоть криком кричи… Впрочем, всем нам свойственно ошибаться! Но парень этот, с его рвущейся из глубины души животной радостью, заставил меня призадуматься. Неожиданно все как-то получилось но, не скрою, приятно! Похвала, пусть и незаслуженная, всегда греет сердце.

В таком состоянии волнительного недоумения я и позвонил в дверь квартиры Нелидова. Идти от магазина до нашего с ним дома минут пять, но этого мне хватило понять, что женщину, не желая того, я обнадежил. Как это получилось, ума не приложу, только чувство было именно такое. Человек ведь всегда подспудно знает, когда от него чего-то ждут. Достаточно взгляда или тени улыбки и ты себе уже не принадлежишь. Отмахнуться, конечно, можно — сказать, мол, померещилось и вообще не бери в голову! — но тогда возникает ощущение совершенной ошибки, а то и подлости. Не знаю, как другим, мне оно очень знакомо.

А в дверь Нелидова можно было не звонить, он оставил ее незапертой. Воров не боялся, хрущевку нашу даже ночью и по ошибке трудно отнести к элитному жилью. К тому же, со времен службы в уголовном розыске у него осталась привычка таскать в заднем кармане брюк пистолет. Савелич мне его как-то показывал: маленький такой дамский браунинг, сделанный в начале прошлого века в Бельгии. Хотя, скорее всего, дело тут не в привычке, многим за свою долгую жизнь проехал старый сыщик по колесам, многих отправил на отдых за решетку. Распространяться об этом, как и о причине, по которой заслуженного человека турнули на пенсию, он не любил, но из недомолвок и оброненных мельком замечаний можно было сделать вывод, что полковник не поладил с начальством. Надо было закрыть глаза на делишки высокопоставленного сынка, а Савелич не захотел, характер не позволил. Такую несговорчивость, как это всегда и бывает, Нелидову припомнили и он, в компании с чистой совестью, оказался за воротами большого, выкрашенного светлой краской дома на Петровке. А тут вскорости жена умерла и на старости лет Савелич остался один. Дочь жила отдельно, отца навещала где-то раз в неделю. Могли бы запросто съехаться, и Лида не раз это предлагала, но старик уперся, не хотел занюхивать ее молодую жизнь. Захаживали к нему и старые друзья, кто в штатском, кто при погонах, но знакомить меня с ними он избегал, а я к этому и не стремился. Мне-то это зачем?

Тем временем собственная жизнь Нелидова по выходе на пенсию продолжалась. Чтобы себя занять, а заодно и притормозить ее бешеный бег, он взялся за перо, из-под которого начали один за другим выходить детективы. В основном, как Савелич сам их называл, бывальщина, но мне нравилось. Чувствовалось, что истории рассказаны реальные, если что-то и изменено, то лишь имена и названия мест. В какой-то момент к нему даже пришла известность, но тут, откуда ни возьмись, набежала толпа борзых детективисток и затерла старого сыщика крутыми бедрами, затолкала в дальний угол грудями. Новые времена требовали новых песен, за молодой порослью ему было не угнаться. Тем более, что желающие выйти в Агаты Кристи сочинительницы не заморачивались правдивостью сюжетов. Мир для Нелидова схлопнулся до размеров двухкомнатной квартирки, но независимый характер старика эти события не изменили ни на йоту. Его любовь к жизни была слишком сильна, чтобы такие мелочи, как обстоятельства, могли помешать ему оставаться самим собой.

— Тебя только за смертью посылать! — недовольно буркнул Савелич вместо благодарности. — И хорошо бы привел, так нет! Жди ее теперь, костлявую, когда соизволит пожаловать. — Продолжал не менее сварливо: — Да не переобувайся ты, чистюля, не видишь что у меня творится…

Но вокруг не происходило ничего особенного в том смысле, что квартира пребывала в обычном для нее состоянии первобытного хаоса. Лида убиралась регулярно, но ей достаточно было ступить за порог, как вещи словно по команде занимали свои привычные места. Раскрытые книги лежали вверх корешками, кофейные чашки с успевшей засохнуть гущей можно было найти в самых неожиданных уголках, а пепельниц было столько, что казалось, они размножаются. Главное место в первой, проходной комнате занимало большое, накрытое пледом кресло, позволявшее Нелидову передвигаться на колесиках в треугольнике между столом, окном и гигантских размеров буфетом, к которому, как я подозревал, он питал особую нежность. По-видимому, деревянный монстр заменял привыкшему к таборной жизни старику утраченные фамильные реликвии и был как-то связан с воспоминаниями детства.

Стараясь не наследить, я прошел на цыпочках к столу и поставил бутылку. Повернулся уходить и уже был в передней, когда меня настиг окрик:

— Стоять!

Пришлось вернуться в комнату. Нелидов сидел у окна и, спустив очки на кончик носа, с интересом рассматривал на бутылке этикетку.

— Ты что это себе вообразил? — хмыкнул он, не отрываясь от своего занятия. — Или я по твоему алкоголик?

Подозревая, чем все это закончится, я тяжело вздохнул. Взмолился:

— Савелич! Не хочу я пить, душа не принимает…