XXI-я хромосома. Роман-притча - Валериу Реницэ

Я похоронил мечту детства раньше, чем своих родителей. На предпоследнем курсе журфака повесил бутсы на гвоздь, хотя всегда появлялся в расширенном списке национальной молодёжной сборной. Затем бросил университет и создал «Газету».

Сейчас задним числом говорят, что в годы перестройки дураки поверили в новое мышление, а умные – в частную собственность. Я попытался соединить любимое дело с возможностями дикого капитализма. Но время не поспевало даже за моей второй, скромной буржуазной мечтой.

Рассказать вам, как выпивали журналисты, запершись на несколько дней в фотолаборатории? Ну а потом пришёл тот день, о котором предупреждают мудрецы… После бурной, затянувшейся молодости я обнаружил в левой стороне груди тревожное шевеление чёрно-зелёного неусыпного червя… Тоска, длинные, тяжёлые размышления – состояние, близкое к перезагрузке. Как будто прозрев, я решил вложить все свои деньги в Футбольную школу, чтобы тайной тропинкой вернуться к своей первой настоящей мечте.

Коричневый фолиант в изношенном кожаном переплёте, что лежит на письменном столе рядом с монитором, – моя настольная книга. Когда империя рассыпается, на толкучку выносят редкие дорогие вещи, которые продаются за гроши. Труд древнего эзотерика «Небесная матрица» я купил на столичном развале меньше, чем за бутылку доброго коньяка «Поморье». Свод правил выхода из лабиринта, в который сам себя загнал. Секрет моих пробежек по Родне – общение с Небесной матрицей.

Моё прозвище – Учитель. В селе человека отличает прозвище. У нас каждый второй – однофамилец. Фамилии связаны так или иначе с брендом Родна. Так называется и гора, и село, и речка, протекающая недалеко от моего дома. Так называется и мой футбольный клуб. Чужие путают нашу местность с горной Родной, но мы живём в предгорье. Настоящие горы начинаются сто километров западнее, где-то на линии государственной границы. Петляя по Поморью, Родна впадает в море у самой южной границы, где-то километрах в двухстах от нашего села. Могучая когда-то река проложила себе путь глубоким руслом посередине долины, но теперь она журчит ручейком, омывая кучи белых камней, которые блестят на солнце, как кусочки сала. Только ближе к столице, обогатившись двумя сильными притоками, Родна чем-то напоминает былую, гордую, судоходную реку. В мире, я уверен, много точно таких же красивых мест, как наше, только называются они по-разному. Исторические и географические подробности о нашем селе и о нашем Монастыре Родна можно найти в отдельной главе недавно изданного справочника «Винный путь».

Прозвище иногда точнее и выразительнее имени. Кличка Крещёный, полученная иноверцем в купели как духовное свойство, стало в нашей местности по истечении веков именем рода. Калипсо – тоже прозвище, её прадед участвовал в начале 19-го века в «Этерии»4, освобождал Грецию. Грек – скорее всего, прозвище её прадеда, а не национальность. Хотя за глаза, по злобе, Калипсо кличут «гречанкой». Она горбоноса и черна, как настоящая киприотка. Однорукий вернулся инвалидом из Герата, где его десантный батальон участвовал в ликвидации банд Исмаил-хана. С Рыцарем – отдельная история. К нему все сельчане обращаются уважительно – «господин», и только по фамилии. Родненцы редко одаряют чужих прозвищами – пришлые мужчины, как шутят в селе, выходят у нас «замуж». Я обозвал его Рыцарем про себя… Рыцарь Мечей, есть такая карта Таро. «Учителем» я стал в пятом или шестом классе, довольно умело кося под педагога. Я надевал старые отцовские очки сварщика с пустыми оправами и валял ваньку у разбитой зелёной доски, орудуя указкой и мелом, пока настоящий учитель внезапно не появлялся в дверном проёме. Клички не пристают, как правило, к красивым женщинам. Уменьшительное детское Катька, как кличут мою жену, вряд ли может сойти за прозвище. Ти-си – от английского Top cat имя моего золотистого котика, плод рыжей кошки Калипсо.

На алкоголика я похож, пожалуй, только по утрам, когда вглядываюсь в треснутое зеркало над раковиной в уборной. Умываясь, я ощупываю своё лицо, как чужое. Но после первой чашки кофе вместе с чувством лёгкой тошноты понемногу уходит краснота лица, убывают и мешки под глазами. Если по утрам не тянет опохмелиться, ты ещё не безнадёжен…

Никто пока не заподозрил во мне сильно пьющего. Кроме, конечно, моей жены… Но она теперь далеко, в Италии. Раньше как раз перед этим зеркалом Катька стригла меня, надавливая на макушку толстым лезвием электрического полупрофессионального «Мозера» (в Родне машинки для стрижки собак считаются лучше обычных). Она мягко сжимала тёплыми пальцами свободной руки мой затылок, чтобы я не ёрзал на скользкой табуретке. Теперь она стрижёт своего бледного полуживого старикашку, переданного ей по сложному контракту итальянской социальной службой.

– Как твои колобки? – дразнит меня Катя в электронных письмах, имея в виду сопляков из Футбольной школы.

Она никогда мне не врёт, и в самом начале назвала дело, за которое я взялся, «инкубатором».

– С цыплятами возиться, может, и приятно, но готовых бройлеров надлежит ещё подкормить и продать!

Для Кати социальный статус – не пустые слова, а футбол – синоним дефолта.

– Впадать в детство – нормальное явление, – настаивает она, после того как накормит ложечкой своего «Берлускони», – но ты ещё не в том возрасте.

Она перестала наставлять меня на путь истинный. Когда мы ещё были вместе, меня задевали её яростные от безысходности замечания:

– Ты уже разлагаешься от алкоголя…

Это происходило в спальне перед отключкой. Двое суток подряд я пил, упиваясь в Интернете Лигой чемпионов, а на третьи кое-как, шатаясь, добрался до кровати:

– А я вот думаю, что наоборот… всё кругом разлагается! Она резко отвернулась, плотно закутавшись в одеяло.

С чашкой кофе в своём плетёном кресле за столом веранды я любуюсь по утрам скрытой в лёгком утреннем тумане вершиной Родны и повторяю про себя законы Небесной матрицы. После каждой мантры я кладу чашку на грязно-жёлтую памятную медаль с рельефом Президентского дворца – сувенир от Рыцаря. Облупившаяся краска оконных рам и паутина треснутых стёкол давно не мешают мне думать. Как сократить время и свести его с исполнением мечты?

Реальность существует независимо от нас до тех пор, пока мы с ней согласны. Надо только ощутить незримый мир. И старый монастырь, и реставрированные разрушенные боярские дворы, и стеклянные дворцы молодого государства, и исчезнувшие камышовые крыши, и черепичная кровля Замка напротив моего дома—всё это всегда существовало и будет существовать.

Забытый, запыленный или новый, не распакованный, хранящийся на небесных складах мебельный набор – вечная обстановка подлунного мира. Умершие люди и родившиеся – рядышком, рай и ад – краешком.

Про усопших, ад и рай в моей книге ни слова. Это мой вывод. Экуменическая, так сказать, ересь, которой я поделился однажды с Рыцарем.

– Ты же знаешь, – улыбнулся он, – я безбожник! Хотя эзотерика – это не совсем религия, это, по-моему, ближе к научной фантастике. Но и тут вера нужна. Ты молишься?

Я ответил не сразу, и он, хитро усмехнувшись, наклонил голову набок.

– Вся окружающая нас декорация меняется незаметно… – продолжал я отвлечённо.

Вечерело, и мы сидели на лавке у ворот Замка. Рыцарь ждал свою банку с козьим молоком. Резкий, холодный ветерок дул в сторону горы, нас обдавало клубами горького дыма. Калипсо шаманила под голым рыжим абрикосом, паля сырую солому в надежде спасти будущий урожай.

– Тебя никогда не мучил вопрос о неторопливых превращениях вокруг нас? Они настолько медленны, что их невозможно заметить, не то чтобы измерить….

Я пытал этим вопросом чуть ли не всех друзей и приятелей.

– Просто мучительно медленны… Как человеку рассчитать время исполнения своей мечты?

– Ну, тут как раз всё просто, – ухмыльнулся Рыцарь. – Учёные доказали: времени нет. Или, если угодно, есть только одно, банковское время, то, что измеряет начисление процента.

Моя первая пробежка по Родне была очередной попыткой самоисцеления. Я поднялся на гору поздней осенью и собрал, ободрав руки, полкулька ягод терновника – признанного средства для понижения давления. Но с каждым подъемом мускулы стали вспоминать свою былую упругость, боль уступала место размышлениям. Я продал «Газету» примерно в то же время, когда Цыпа бросил свою дорожную службу. Даун получил место пастуха, а я начал строить новые раздевалки и забор вокруг стадиона. Домой возвращался мёртвым от усталости. Стройке не было конца, а денег становилось всё меньше.

– К моему возвращению закончишь? – с лёгкой иронией спрашивала жена, наливая мне в миску.

У неё уже был билет на самолёт до Милана. Возвращаться она не собирается, в селе нас считают разведёнными. Но ни она, ни я не стали распространяться о причинах нашей размолвки.