Превращение Локоткова - Владимир Соколовский

Назин с Иваном расправили раскладушку, подвели к ней Валерия Пвловича, и осторожно положили.

Глубокой ночью он проснулся, попил, снова лег. В кухне горел свет, оттуда клубами валил табачный дым, и курлыкал голос хозяина Ивана:

— Сидят они с Фиксом в углу, оба, в натури, под балдой, и все. Я, как ни в чем не бывало, подваливаю к Сильве, и задаю свой вопрос: «Ты, девчонка, не забыла толковище на моей квартире? Атна-асительно Наташки?» Ну, она тоже сидела, все поняла, мигает, и толкает такую кидню: «Ты будь спа-акоен, в натури, Наташка будет твоя». Но! Кидаю ей: если твои слова, твои слова! — к примеру, окажутся ложью, не рассчитывай на красивую жизнь. И все. Тут Фикс пальчиком так делает, кричит мне: «Иван! Сильва, в натури, моя девчонка, какие ты имеешь намерения?»..

Локотков еще несколько раз просыпался, и все на кухне горел свет, бубнили нервные, захлебывающиеся голоса, и висел густой, медленно рассасывающийся дым.

Встал он рано. Оделся, обулся, вымыл лицо. На кухне все бубнили, и никто не обратил внимания на его возню. Собравшись, он заглянул туда:

— Эй, Назип! Так ты и не уехал вчера домой?..

— Ш-шерт с ним! — башкир поднял на него налитые кровью глаза. — Не в этом дело. Не в этом дело, понимаешь ты?!

Валерий Львович испугался, что тот полезет сейчас снова в беспричинную драку, и сказал торопливо:

— Да-да, конечно! Мне надо идти, пока! Иван, я приду еще ночевать, так что чемодан оставляю. Давай, Назип!

Он пожал вялую, пухлую руку товарища, глянул еще раз в толстое, бессмысленное лицо с вывороченными губами, и вышел на улицу. Думал, уходя от приютившего его дома с грязными стенами: «Ну, вот Назип и счастлив, доволен, как рыба в воде. Для таких, как Иван, он — свой, притом король. А я? Пока мы были с ним вместе, в одинаковой одежде, сжатые одинаковыми рамками, он много бы сделал для меня, и искренне. Еще вчера было так. А теперь он стряхнул с себя все это — и что я для него? Пыль, ерунда, осколок прошлого, камешек на дороге».

4

Первым делом на сегодня стояло — покупка Юльке пальто. Он поехал к центральному универмагу, и до его открытия торчал в сквере, сидел на холодных скамейках. Ранние милиционеры поглядывали на него (на каждом освободившемся из заключения лежит своя, особая печать, — Локотков знал про нее раньше, а теперь и ощущал), однако проходили мимо, не трогали. Люди торопились на работу, выплескивались из трамваев, троллейбусов, разбегались по учреждениям. От их вида в груди Локоткова опять заныло, и он горько ощутил свою ненужность, неприкаянность. Открылся магазин, Валерий Львович вошел в него, побродил, но — в секции одежды не продавали детских пальтишек. «Дурак! Как я сразу не сообразил!» — казнил он себя, направляясь к «Детскому миру». Однако сейчас, когда улицы опустели, открылись магазины, и впереди маячила конкретная цель — жить стало все-таки легче, и не так точило одиночество. Надежда снова махнула крылом, и Локотков приободрился. Зашел в буфет, поел, выпил два стакана скверного горячего кофе.

В магазине он долго выбирал пальто для дочери. С утра у него была мысль: подождать, когда Юлька придет из школы, и вместе с ней сходить за обновкой. Все же пришлось отказаться, подумав: у девочки сейчас другая семья, другая жизнь. Зачем же пугать ее, тащить куда-то, соплиться и слезиться, внушая ей представление о вещах, которые она и знать-то не должна? И чем дольше не узнает, тем лучше, тем меньше урона детской психике! Вдобавок совместный их поход в магазин непременно чреват был новой вспышкой Ирининой ненависти, окончательным крушением последних связей. А зачем это ему сейчас нужно?

Вдвоем с продавщицей они выбрали хорошее пальто — песочного цвета, из плотного материала, модного покроя. Локотков остался доволен. Только бы подошло!

На троллейбусе он поехал к дому, где жил когда-то. Поднялся к квартире, и стал звонить в дверь. Никто не ответил. «Нет дома, — подумал Локотков. — Что же делать с пальтишком?» Позвонить к соседям, и попросить, чтобы отдали — это будет не то, да и не спастись тогда от вопросов, любопытных косых взглядов. Дождаться все-таки Юльки? Выскочить перед ней, словно чертик из табакерки… А если поехать в университет, вручить пальто самой Ирине? Если она там, конечно. Пожалуй, так и надо сделать, и это будет самое верное. Во-первых, есть повод появиться в вузе. Во-вторых, пользуясь этим поводом, можно тихонько, как бы невзначай, попробовать разведать обстановку…

Дыхание у него сбивалось, когда он поднимался по университетской лестнице, проходил мимо швейцара, прижимая пакет с пальтишком. Посмотрел возле деканата расписание Ирининых занятий. Так. Теперь предстояло найти аудиторию, где вела семинар бывшая жена. В поисках ее он долго бродил по университетским закоулкам, и еле успел к звонку.

Потянулись в коридор студенты, а Ирина все стояла у доски и что-то объясняла. Увидав заглядывающего в дверь Валерия Львовича, она вздрогнула, осеклась, и, оборвав фразу, пошла из аудитории.

— Зачем ты сюда явился?! — прошипела она. Лицо ее загорелось, пошло пятнами. — Совсем с ума спятил!

— Я принес пальто Юльке. Ты же сама сказала вчера… На, возьми. И скажи — почему такой гнев? Разве я не могу уже и появиться здесь?

— Господи! — фыркнула она. — Да сколько угодно. Ради бога. Только не в моей компании, ладно?

— Что я — стал парией для тебя?

— Парией, не парией… Просто ненужной персоной. Нежелательной. Знаешь, какой был шум, когда тебя посадили? Я, и то еле удержалась. Ректор сказал: «Чтобы духу его больше здесь не было»…

— Черт! — топнул ногой Локотков. — Этого я не знал. Выходит, надеяться не на что. Что же теперь делать?

— Ты… неужели ты всерьез рассчитывал, что тебя возьмут на кафедру, обратно? После того, что натворил — снова на преподавательскую работу? Ну, Локотков, мечтатель… Не лукавь сам с собой, брось несбыточные надежды, и иди, как это говорится… в народное хозяйство. Там нужны рабочие руки. Дворники, землекопы, разнорабочие. Да, у тебя ведь должна быть специальность — там учат, я слыхала…

Студенты с любопытством глядели на нее и на худого, горбящегося, коротко, не по-вольному стриженого мужчину, пытаясь, видимо, догадаться: кто же это такой может быть?

— Ступай, спасибо за пальто.

Пошла, покачиваясь, обратно в аудиторию — сытая, фигуристая, с пакетом в руке. «Как одета, стерва! — злобно подумал Локотков. — А дочери на пальто денег не могут найти, оно и стоит-то копейки…»

С проходящими мимо преподавателями Локотков не здоровался — боялся, что не ответят. Вот как! Пути обратно прикрыты, и надежно, кажется. Туши свет, кандидат… Однако не уходил, бродил и бродил по коридорам, держась одной стороны, словно попавший туда впервые абитуриент. Он пытался растравить в себе чувство неправедно изгнанного, вызвать злость, но из этого ничего не выходило — куда ни кинь, все получалось справедливо, и от холодного сознания того становилось все жутче. Темно, страшно… Как тогда, в Петропавловке.

5

Он учился в аспирантуре, и приехал в Ленинград в научную командировку. Локотков оказался тогда впервые в Ленинграде, и города совсем не знал, и намеревался изучать его весьма тщательно — как-никак столбовая дорога Истории текла и через него, и была в этом месте каменной, прямой, государственной. Доски на зданиях потрясали его, содержание некоторых он помнил еще со времен учебы в вузе. Например: «БАСТIОНЪ ТРУБѢЦКОЙ ОДѢТЪ КАМНЕМЪ ПРИ ИМПЕРАТРИЦѢ ЕКАТЕРИНѢ, 11. 1785 года». Это уже было в самой Петропавловке, куда он поехал через неделю пребывания. Посещение крепости Локотков замышлял для себя как мероприятие очень и очень важнее: некогда там, в одной из камер-одиночек, отбывал наказание видный революционер-народник — объект научного интереса Валерия Львовича, центральная фигура его кандидатской диссертации. Пока копался мелкий материал, добывались цифры, фактики из архивов — сам герой существовал для Локоткова лишь в гипотезе, собранной из житейских незначительностей (например, он знал, какой сорт табака любил курить революционер), а никак не плоти, в виде человека, стоящего в сюртучке на каменном ледяном перекрестке, где звон православных колоколов, тучи кладбищенских галок над головой, едущие за идею на эшафот люди в шапках из грубого шинельного сукна… История вытолкнула его на поверхность, зарядила ненавистью, жаждой дела — и, взмахнув вечным, неустающим крылом, сомкнула ему веки, когда пришел срок. Но Локотков понимал также, что жизнь и деятельность человека, уместившиеся на каком-то временном отрезке, невозможно вычислить полностью только содержанием его статей, иных выступлений, писем, допросных протоколов, знанием круга общений. Как-никак, было и другое: гулял с бонной, играл в карты с прислугой, ловил карасей в деревне, в гимназии — пускал бумажных ворон и пакостил нелюбимым учителям, влюблялся, писал записки, мучился, терпел унижения, голодал… Словом, жил в эпохе. И предстояло уловить ее суть, такт ушедшего ее дыхания — а дальше станет уже проще, целый пласт Истории вскроется перед тобой, и станут понятны силы, катающие мягкие клубки дворцовых интриг, галдеж в торговых рядах по базарным дням, редактор в бобровой шубе, едущий на извозчике отбывать арест. А как это сделать? Выпускнику провинциального факультета, мизерного и малоспециализированного, менее всего ориентирующегося на развитие научных наклонностей (учителей! учителей!), Локоткову приходилось тяжелым трудом, упорным усилиями ума и воли добирать свободу в овладении материалом, умение мыслить теоретически отвлеченно, ощущение слитности со временем, — те данные, которыми отличались даже весьма заурядные выпускники столичных вузов. Зато сколько было открытий, мятного холодка новых мыслей! Лично для него диссертационная работа, как считал Валерий Львович, должна была приоткрыть завесу над временем, по которому он собирался в дальнейшем специализироваться. Полнейшая ориентация, тонкое чувство эпохи, основанная на том раскованность — какую это даст власть над студентами, уважение в ученом мире, возможности для будущего!..