Отведи всему начало - Юрий Лугин

– Та-а-ак… Еще слово на эту тему, и мы услышим звук пощечин!

Виктор поднял руки:

– Сдаюсь, верю, молчу! – снял с гвоздя гитару, провел по струнам, проверяя настройку, и с чувством пропел:

Я играла в мяч ручнойЗа спортивные награды,И была я центровой,И ударчик был что надо!

Я авосечку своюИз руки переложила,Кавалеру моемуМеж букашек засветила![1]

– Надо же, он еще и поет! – удивилась Галя.

– Ага, – скромно сказал Виктор, – пою я классно. А знала бы ты, как я танцую. Ой! Это нечаянно вырвалось, прошу прощения, больше не буду! – он испуганно закрыл обе щеки ладонями.

Галя рассмеялась.

– Ладно, – сказала, убирая поднос в сторону, – хватит пустяками заниматься. Поговорим о деле. Платье я для сценки придумаю, а вот твой наряд нужно обговорить.

– А чё там оговаривать? Сделаю цилиндр из бумаги…

– Цилиндра мало, – она скептически осмотрела его. – Свидригайлов погрузнее тебя будет. Ему ведь около пятидесяти? Оденешь под белую рубашку толстый свитер. Поверх рубашки какой-нибудь жилет, вместо галстука – черный бант из узкой ленты. Морщины я тебе подрисую, бакенбарды и усики тушью подведу. Здорово бы лысину сделать…

– То-то народ, меня с лысиной увидев, обхохочется.

– Слабо шевелюрой пожертвовать?

– Мне за ради искусства шевелюры не жалко! А знаешь, чего она мне стоила?

Галя оживилась.

– Ну-ка, ну-ка! Это не та история со справкой?

– Выходит, я уже знаменит?

– Рассказывай! Я хочу иметь информацию из первоисточника, а то говорят всякое!

– Только держи себя в руках. Есть один нюанс… Это я насчет пощечин.

– Да ладно!

– Короче, дело было так. Нарвался я однажды в коридоре на Великую Екатерину, – Виктор перевел дыхание, собираясь с духом в прямом и переносном смысле, и его вдруг не просто понесло, а так понесло, как никогда прежде: реальный эпизод из биографии зазвучал у него как отрывок из авантюрного романа:

– Горыныч-обэженщик накануне Екатерине наябедничал, что его увещеваниям по поводу приведения юношеских голов в порядок накануне допризывной комиссии я, единственный из класса, не только не внял, а вообще имел наглость вслух над его пламенной речью пострематься. Мол, с головой у меня порядок полный, и на окружающую действительность я, в отличие от некоторых, привыкших строем ходить, реагирую вполне адекватно. Ну а Екатерина Великая из учительской солидарности решила надавить на меня своим мощным авторитетом. Подманила она как-то раз на перемене меня небрежно пальчиком и объявила громким шепотом, чтобы, кто рядом стоял, услышали, типа я прической напоминаю ей евнуха. Понятно, тут даже не в Горыныче дело – вернее, не только в Горыныче. Есть у меня подозрение, что и она на свой манер так надо мной постремалась. Но по-любому плохо мне стало – не передать! Недели две на стену лез. А тут в натуре допризывная комиссия. Собрали нас штук семьдесят гавриков в конференц-зале поликлиники и заставили голыми по кругу от стола к столу между врачами-специалистами бегать. В конференц-зале и голыми – это чтобы побыстрее и без лишней волокиты…

– Представляю! – улыбнулась Галя.

– Вряд ли. Тут надо особо изощренное – или извращенное? – воображение иметь… Короче, когда перед хирургом стоял, меня и осенило: «Доктор, а не могли бы вы мне справку выписать, что с этим у меня все в порядке?» Доктор сперва чуть очки не уронил, но чуть погодя дико развеселился: они же, которые по гениталиям, все юмористы и циники, – и бумагу выписал. С печатью и все как положено: «Настоящая справка выдана Торопову Виктору Владимировичу для предъявления по месту требования в том, что…» Ну, что с этим самым у меня… это самое… все тип-топ, короче.

Галя еще сдерживалась, кусала губы, но сдерживалась из последних сил.

– Я потом полдня в школе по этажам бегал, Екатерину выискивая. Дождался. Подошел, поздоровался и вежливо объяснил, что она насчет евнуха не права и у меня по этой теме официальный документ имеется.

Галя, всхлипнув, закрыла лицо руками.

– Потом биология… После звонка входит классная, пополам от хохота согнувшись. На меня пальцем показывает: выйди вон отсюда, а то я урок вести не смогу. Мол, в учительской цирк: Екатерина капли глотает: «Наглец! Дурак! Шпана невоспитанная!» – а педагоги под столами от смеха ползают и Екатерину увещевают: не вздумайте Торопова дураком обозвать – бесполезно: он вам еще одну справку принесет!

Ему самому было неловко и странно выставляться перед девчонкой этаким курлыкающим павлином, распушившим хвост. Но когда, отсмеявшись, Галя как-то странно посмотрела на него, чувство неловкости пропало.

– Хорошо, береги свои локоны! Лысый Свидригайлов – пожалуй, действительно перебор.

Галя поднялась с дивана, укатила из комнаты столик, вернулась, взяла с полки книжку.

– Нуте-с, молодой человек, приступим. Текст придется сокращать. Лучше, я думаю, начать отсюда… Дуня входит первой. Ее реплика: – «Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я вас нисколько не боюсь. Идите вперед…» – она перевернула несколько страниц. – Ага, вот твои слова, читай!

Показывая, откуда читать, Галя наклонила голову так, что Виктор легко мог коснуться губами ее волос и шеи. Страшась напугать ее неловким движением, он прочитал:

– «Если бы вы не верили, то могло ли сбыться, чтобы вы рискнули прийти одна ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?»

Галя подхватила:

– «Не мучьте меня, говорите, говорите…» Здесь не совсем понятно… Ага, нужно добавить: «Вот ваше письмо… Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещались доказать: говорите же! Но знайте заранее, что я вам не верю! Не верю!..»

Вернувшись домой, он снова ни секунды не мог оставаться неподвижным, суетился, бегал по квартире, отчего родные смотрели на него с удивлением, а ехидный братец Сашка выразительно крутил указательным пальцем у виска. Чтобы не шокировать домочадцев, Виктор заперся в ванной, потом ушел в их с братцем общую комнату, выгнав сожителя смотреть сериал по телевизору, и завалился на кровать. Блаженно улыбаясь, долго восстанавливал в памяти подробности случившегося, иногда морщился от стыда, понимая, каким он был жалким, нескладным; воображал, как можно было показаться Гале более умным, ненавязчиво ввернуть комплимент, спровоцировать на более откровенный и нужный ему разговор…

Проснулся Виктор среди ночи, оттого что плакал во сне.

Наяву он не плакал давно. Разучился после позапрошлогоднего случая, когда его в очередной раз (и, как оказалось, в последний) попыталась накрыть компания Гарела.

Драться до тринадцати лет он не умел, и его не били только ленивые. Внешность располагала – до седьмого класса Виктор был упитанным наивным ботаником с мечтательным кротким взором, предпочитавшим любую проблему разрешать словами. Это его и подводило: речевая ущербность оппонентов заставляла их очень скоро переходить на более понятный им язык жестов, а первый удар Виктор обязательно пропускал, ожидая более интеллектуальных доводов. Гарел в этом смысле от прочей гопоты ничем не отличался – разве что повышенным в среде ему подобных гуманоидов авторитетом: из своих семнадцати лет он два года отмотал на зоне для малолеток.

Испытанное тогда чувство жгучего стыда и унижения Виктор никогда не забудет, как бы ни старался забыть. Не забудет, как стоял в закутке между штабелями порожней тары за овощным павильоном – жалкий, всхлипывающий, недоумевающий: «За что?!» Как Гареловские шестерки, хекая от удовольствия, поочередно били его по лицу – не в полную силу, а так, чтобы продлить удовольствие, а сам Гарел согнутой в локте рукой удушающим захватом держал его из-за спины за шею и сквозь зубы комментировал происходящее: «Ах, Витеньке больно! Ах, Витеньке, пухленькому, обидно!» Такое не забывается – особенно ощущение липкой вонючей слюны, когда Гарел, зарвавшись, сделал то, чего ему ни в коем случае делать не стоило: плюнул Виктору в лицо…

Именно поэтому Виктор разучился плакать от боли наяву – вернее, думал, что разучился, пока еще не подозревая, что слезы не всегда бывают от боли и унижения. Но про страх перед кем бы то ни было он забыл окончательно и бесповоротно. Потому что после Гарелова плевка его вышибло в какое-то другое измерение, где замедлилось время, пропали все чувства и где он будто бы со стороны почти спокойно наблюдал, как его двойник, только что давившийся приглушенными всхлипами, вдруг взорвался, схватил обеими руками два овощных ящика и превратил их в щепки синхронным ударом с двух сторон по голове Гарела. Потом схватил еще два ящика. Потом еще…

Потом Гарел, рыдая навзрыд, ползал по земле, а лицо его напоминало раздавленный помидор; один из шестерок стоял на коленях и, прикрывая руками голову, пронзительно верещал: «Витька, не надо!!!» – третьего из Гареловой кодлы вообще в поле зрения не наблюдалось: смылся, как последняя дешевка. А Виктор в полном ступоре стоял в куче деревянных щепок, медленно приходя в себя – не того себя, каким был тринадцать с четырехмесячным хвостиком лет, а в себя другого, нового и почему-то ему самому пугающе неприятного.