Меч не знает головы кузнеца - Дмитрий Гаврилов

* * *

- Едва она уехала на воды, так прописал лекарь, у нас начались дожди. Проливные - словно, вместе с моей Марианной, укатило на море и солнышко. Пять суток подряд. На праздник Фригг было еще светло, но и потом в ночь и весь последующий день, представь, в самой середине лета, идет все тот же дождь. Меня охватила безысходность. Музыка не радовала слух, меды не пьянили, ни одна из прежних забав, никакая из самых нужных работ не приносила мне радости, и не сложилось ни единой баллады, как я ни пытался превозмочь в себе это. Ах, Старик! И снова к ней, все мысли, все слова, все побуждения. Я ждал заветного голубя, я представлял, как Марианна нежится на горячем песке, как, обнаженная, она загорает, окуная изумительное тело в волны светлоокой Сол. Все шло как-то буднично, и только звериная тоска не отпускала меня ни на миг. Снова пусто, и пусто было на душе. И мне снился сон, как пол ее неприступного замка я усыпал цветами, чтобы Марианна шла по ним, точно эльфийская княжна из несбыточных грез, чтобы она купалась бы в них. А я срезал все шипы до одного, лишь бы ни один из них не поранил нечаянным касанием ее бронзовую от загара, но все такую же волнующую, кожу. Поутру, когда я очнулся, мои ладони были исколоты в кровь. Это было знамением! - Да, боги предупредительны, в том смысле, что заранее предупреждают смертных о таящейся опасности, - совсем тихо проговорил Старик. - Ты, Ридар, держишься прежней веры, а так ли преуспел в ней? - спросил он погромче. - Вспомни! Старик поднялся, распрямился, расправив могучие плечи, восстал, точно грозный великан. Потом, ударив в ладоши, в такт ударам он запел тяжелым густым басом:

"Женщин любить, в обманах искусных, что по льду скакать на коне без подков, норовистом, двухлетнем коне непокорном, иль в бурю корабль без кормила вести, иль хромцу за оленем в распутицу гнаться."

- А я вот что отвечу, старец! - разозлился Ридар, и, смело глядя своему гостю в глаза, тоже пропел:

"Мужей не суди за то, что может с каждым свершиться; нередко бывает мудрец безрассудным от сильной страсти.

Никто за любовь никогда осуждать другого не должен; часто мудрец опутан любовью, глупцу непонятной."

- Это я-то глупец? - расхохотался Старик, схватившись за бока. - Да что же ты, приятель, жалеешь тогда об этой одной единственной вещи? Ведь ты судишь свою ненаглядную Марианну за ее любовь к Орму. А еще недавно и вовсе жаждал убить его. Уж, кто из нас дурак, так это ты, а не я! - Ты и о том прознал, проклятый колдун! - крикнул Ридар, но опомнился, и продолжил более спокойно. - Да, я теперь другой человек, Старик! Во мне нет больше былого Света. Со мной опасно теперь рядом любой и любому. Но пусть пройдет месяц, год, много лет. У меня теперь есть две цели - я верну себе похищенную женщину, и я уничтожу Орма, рано или поздно. Я так сказал. Да будет так! - По-моему ты обманываешься в сроках? - весело ответил гость. - Да, с кем ни бывает?! Лучше, выпьем-ка теперь из моей чаши! - Выпьем! Но уже как два месяца я только и делаю, что пью, не пьянея. - Это особый мед! - возразил Старик, доставая из-под плаща чашу, которая на глазах Ридара стала сама наполняться душистым пенистым напитком. - Экая диковина! - удивился Ридар. - Содержимое лучше вместилища! - пояснил его странный гость. - Пей же, и я за тобой, мы пригубим из одной чаши. - Теперь уже все едино! - промолвил Ридар и сделал глоток, словно хотел выпить море.

* * *

Вот ты и вернулась, моя родная Марианна! Но у отца колесницы наготове. Так, не берем же никого с собой, и прочь отсюда... На все четыре стороны, Марианна! На все четыре, мой холодный чернокудрый демон! Только ты и я. Или мы, рыцари, слишком радужно смотрим в будущее. Зачем же ты тогда вернулась? Чтобы я мог, наконец, украсть тебя, милая? А я и не могу видеть грядущее иначе, зачем тогда вообще жить? Марианна! Никто из нас не стеснит друг друга никогда. В конце концов у тебя будет время убедиться в моей искренности и честности, а главное, в том, что если я дам тебе слово быть верным до самого конца - я его постараюсь сдержать, коль ты позволишь мне это. Я видел смерть, не так много, но видел. И я нес ее сам на острие меча. Я знаю предательство и разочарование, может, не в полной мере, но с меня этого было довольно, да, ты тоже все это видела, наверное... Так, неужели, ничто не подсказывает тебе, что в этот раз все уже идет не так!? А лучше, чище, совсем, совсем по-другому, по-настоящему, как бывает только в детских сказках... Да, в сравнении с этими горячими арапами, что, проходя мимо, громко обсуждают тебя на своем тарабарском языке - я просто лед чистейший, я северянин - все необузданное и дикое прячется во мне. А если что и проявляется - под твоим строгим взглядом я загоняю это вниз, в самую глубину. Может быть, я даже сумею так долго существовать, прежде чем ты разрешишь мне выпустить себя. А коль не суждено... Я не знаю, что тогда. Позови меня, просто позови, и даже если ты спрячешь пронзительный, ни с чем не сравнимый взгляд этих внимательных глаз за длинными ресницами, я хотя бы обхвачу твои загорелые под южным неправедным солнцем колени. Уткнувшись в них лицом, я поведаю тебе о той нераскрытой, таящейся во мне нежности, которую не доверить никакому пергаменту. О том, как ждал тебя, как схожу с ума, и как счастлив, что ты снова здесь, рядом. Так повелевай же, любимая! Что же ты медлишь!? Что же ты молчишь? Я, быть может, и дурак, коль все это так открыто говорю тебе. Но разве это не лучший способ доказать, что я не лгу. Ты лишаешь меня даже самой надежды быть необходимым. Зачем ты так? Сегодня я и мизинцем не коснулся твоей кожи, а ты так отдернула руку, едва я указал на этот странный змеиный браслет... Твоя воля, Твое слово тут для меня закон. Но, коль я не совсем безразличен, родная, милая моя, да подскажи же путь, который ведет к твоим ногам, и к твоей руке, извлекающей из струн столь пронзительные звуки грусти и любви. А мой путь давно безжизненен без тебя, о, жестокая валькирия. Если я не нужен, если в тебе не теплится ничего, ни лепестка... то пусть отныне он будет таким. Но что же ты молчишь, если хотя бы искра, хотя бы уголек мерцает в тебе, в этих дивных очах? И я поддался бы им, и я пропал, я хотел бы пропасть, утонув в твоих чудных глазах, потерять в них все то, что нашел до сих пор, потерять себя и стать иным, пройдя этот сосуд перерождений. Пусть будет тихий вечер, нешумный круг редких друзей, ласковая мелодия божественной лиры, проникающая сквозь полутьму. Я приглашу тебя на танец, медленный и неспешный, вечный танец, как пригласил бы тебя на Жизнь до исхода. Пусть будет потрескивать костер, пусть все повторится, когда, вдоволь накружившись в хороводе, мы взойдем на крутой берег Вислы, и слыша лишь один ту скромную мелодию, я предложу, я прошу, я буду умолять тебя всего об одном танце среди последних зеленых мурав умирающего лета. А теперь, ты спи, и смотри свой сон, о сумасшедшем, поверившем в случай, судьбу, сказку. О том, кто создал себе богиню, и о том, что она не должна быть так безжалостна и неумолима. Целую твои пальчики, да воссияет на каждом из них кольцо или перстень. Тогда будет предлог еще раз перецеловать их всех до единого. Ответь же хоть что-нибудь! Потому что та пустота, куда уходили мои письмо эти последние месяцы, меня приводит в такое же страшное опустение. Словно какой-то черный коршун бил в лёт этих милых голубей, раздирал их на клочья и выклевывал маленькое сердце. А со мной? Что будет со мной? Ничто не обессиливает так, как нежелание принять помощь. Великие боги! Да скажи хоть одно слово! Я молил бы тебя только о том, чтобы принять на себя ту боль, хотя бы малую толику боли, что ты испытываешь последнее время. Незнание, непонимание, что с тобой происходит. Возможность быть одним лишь зрителем - эта роль изводит меня, доводит до полоумия. Сказать, что ты прекрасна - это оскорбить тебя. Марианна, ты сама не представляешь, насколько ты очаровываешь людей, то сияя воинственной валькирией, то щекоча им нервы хитрым черным котенком, а то просто убивая холодной рассудительностью. Зачем же ты губишь себя, ввергая в какую-то странную небыль, из которой возвращаешься вот уже не первый месяц с такими потерями. Ты будешь счастлива, я клянусь, что сделаю для этого все... и даже выше моих сил. Я облеку тебя в царственные одежды, ведь украсить каждый из этих перстов - это так мало и естественно. У тебя будет величественный замок, и в нем все самое лучшее, если это так необходимо для счастья. Но, ради всего святого, не замыкайся в своем замке. Ты думаешь, это ты в нем заключена? Нет, это я узник одинокого замка, названного, словно в насмешку, твоим благословенным именем. Марианна! Марианна! Марианна! Я произношу его нараспев, мне становится теплее на душе. Я восславлю тебя в моих балладах, я пронесу славу твою на острие меча. И я... Что я? Да оживи же меня, выпусти все лучшее во мне, и запри все худшее! Ты одна, одна в целом свете можешь это сделать со мной. Я не хочу, чтобы это была не ты! Пусть же мое чувство застынет на пике, на взлете, пусть я продолжаю парить... А ты, ... неужели ты не взлетишь, не поднимешься ко мне в эти выси, где мне так одиноко, Марианна? Или ты просто спустишь тетиву, пока я на излете? Что ж, стреляй! Я даже не успею удивиться, я приму эту стрелу от тебя, как должное, и не спрошу, за что. Что плохого я сделал Тебе, родная!? Если это так случится, то вдруг, когда-то, много лет спустя, ты, быть может, услышишь одну из тех баллад, которых я не спел тебе у костра в нашем лагере - и тогда ты вспомнишь об этом выстреле, убивающем без промаха. И если я не сумел разбудить тебя - то горе мне, то моя вина, а не твоя. Значит, я просто не так талантлив, не так добр, не такой... словом, каким ты хотела бы видеть рядом верного рыцаря. Если бы ты указала только путь. Я постарался бы стать таким, каким хочешь ты. И, наверное, из третьего котла с кипящим молоком, я все-таки выйду на божий свет. Не надо варить меня, душа, в кипятке первого. Я тебе еще пригожусь. Позови меня, ты только позови! Позови, как-нибудь, через сотни веков. Или вот сейчас, прямо сейчас, Марианна-Марианна, мое чудо и спасение мое.