Музыка жизни - Татьяна Гордиенко

И паутины тонкий пух,

и в деревнях готовят солод,

но очень скоро резкий холод

прогнозов оправдает слух.

Зелёный лист – и свеж, и чист —

исчезнет вдруг в пейзаже блёклом,

и застучит опять по стёклам

дождей небесных пианист.

А небо тихо развернёт

седую пелену экрана…

Но, Боже, почему так рано,

и почему так сердце льнёт

к последним солнца откровеньям,

к незабываемым мгновеньям

горячих, щедрых летних дней?..

Но времени, увы, видней.

Небыль – быль

Небыль, небыль, небыль – быль…

Плачет истово ковыль.

Обронили небеса

серебро на волоса.

Обронили тихий крик.

Громом крик к земле приник

и окутал поле, рожь.

Дождик, дождик, дождик – дрожь…

«Ты не грусти, мой старый добрый дом…»

Ты не грусти, мой старый добрый дом.

В том нет подвоха, как и нет обмана.

Пришла пора – и снова за окном

великие полотна Левитана.

«Осень листья насыпала дюнами…»

Осень листья насыпала дюнами,

Только ветры взяли и дунули.

Окна жмурятся, сердце жмурится.

В танце бешеном дом и улица.

Листья – бабочки, листья – фанты.

Встали деревца на пуанты.

Обойти бы им лужи-блюдца,

чтоб до небушка дотянуться.

«Роща оделась рыжей фефёлой…»

Роща оделась рыжей фефёлой:

снова осенний идет маскарад.

Но ни единственной маски весёлой

грусти парад.

«Бестолково синицы, дразнятся…»

Бестолково синицы, дразнятся.

Смелых галок чёрные сполохи.

И какая, казалось бы, разница!

Ветер мечется, листьев шорохи.

И небес беззвучная звонница

голосит безбрежным молчанием.

И осенняя рыжая конница

притупляет моё отчаянье.

Листьев пёстрых меняет запонки

день, гонимый упорно временем.

Воробьи на ветвях – как ладанки,

и ночной сапожок в стремени.

И когда вдруг опустят пологи

небеса. Затаив дыхание,

будут снова слагать астрологи

ярким звездам свое признание.

«Деревья слушали печаль…»

Деревья слушали печаль,

стволы ветвями обнимали,

а листья мимо мчались вдаль

и ничего не понимали.

Зачем их ветер гонит прочь

и дворники метут метлою?

Ужель не могут им помочь

ещё чуть-чуть побыть собою?

Зачем к ним руки рок простёр,

зачем шалит до неприличья,

чтоб после – бросить их в костёр

с привычным чувством безразличья?

Четырежды два

Не то чтобы тоска, а грусти омут.

И совы слов то ухают, то стонут.

И две судьбы, как рельсы, параллельно,

безмолвно, безгранично, беспредельно…

Фонарь рассвета небеса раскрасит

в коралловый и жёлтый. Ночь погасит,

сотрёт луну и нарисует просинь,

и обнажит дороги, души, осень…

Что в нашей жизни на весах?

Что в нашей жизни на весах?

«Я воскрешаю долгий путь…»

Я воскрешаю долгий путь

и вижу, где и что напрасно.

Я понимаю, как опасно

судьбу безгрешную спугнуть.

Как легкомысленно плести

интриги и пустые споры,

ведь жизнь кончается так скоро,

в ней радость надо обрести.

Сквозь толщу промелькнувших лет

всё кажется куда прозрачней:

несносной лжи анфас невзрачный

и правды осиянный свет.

Читает проповедь душа,

и память штопает прорехи.

Я жизни горькие огрехи

перебираю неспеша.

Часы проходят, день гоним,

в сугробах утопают звуки,

и тополь, заломивши руки,

застыл, как самый грустный мим.

А добрый ангел в небесах

из облаков снежинки лепит.

И снегопада тихий лепет,

и мокрый пух на волосах.

Цветёт акация

Цветёт акация. Её сладчайший дух

дурманит грудь, и голову, и мысли.

Уже закат безудержный потух,

и Млечный Путь сияет коромыслом.

Мельчайших звёзд неповторимый свет,

быть может, что-то в жизни переменит.

И я даю таинственный обет

и становлюсь пред небом на колени.

«Цвели цветных лесов короны…»

Цвели цветных лесов короны,

слабели птичьи голоса,

и отрешённо в небеса

с деревьев падали вороны.

И в скоротечности своей

часы и дни не замечали

осенней горестной печали

и дрожи сумрачной ветвей.

Они неслись куда-то вдаль

и не могли остановиться.

А как хотела им присниться

воды студёная эмаль!

Им не тревожили сердца

рассвета тягостные стоны.

И тихо падали вороны

в ладони Сущего – Творца.

Маковей

Спелый август в благостном дурмане.

Пред-Успенье, или Маковей.

Тают в поднебесном океане

золотые маковки церквей.

Соломия, будь благословенна,

за твоих взываю сыновей.

Вторят мне тепло и вдохновенно

травяные россыпи полей.

Освящу майоры и гвоздики.

Пусть любистка реет желтизна,

тает слабый запах базилика,

и звучит акафиста струна.

Настоятель в малом омофоре,

на престоле крест и антиминс,

и во всём божественном просторе

дух проникновения повис.

«Только голосу ветра внемли́…»

Только голосу ветра внемли́,

ни единому голосу кроме.

Пусть обмякшее тело земли

засыпает в глубокой истоме.

Тихий вечер, что сердцу милей,

будоражит души партитуры.

Разноцветные клетки полей,

и вороны – как шахмат фигуры.

Алых маков разбрызгана кровь

по зелёным обочинам трассы.

Раздобревшее облако вновь

поменяло и лик, и гримасы.

Мчит маршрутка, листает пейзаж.

Море дальше, проблемы всё ближе.

Вижу радость, но это мираж.

И читаю опять «…е́си иже».

Рождество

Корабли благозвучных стихов

паруса на рассвете поднимут.

Их везде и приветят и примут

как бредущих по миру волхвов.

И узнает из них целый мир

о рождении Божьего Сына.

Да осветится неба пучина

той звездой, что как яркий сапфир!

Снегири

Изба под снегом, словно добрый гном,

а ветер ей тропарь читает вслух.

Три снегиря на ветке за окном —

Отец и Сын и их Святейший Дух.

Светлая седмица

Розовым неистовым теплом

полыхнуло по сердцам и душам —

вишня зацвела! Так не нарушим

дерева цветущего псалом.

Колокол взрывает тишину —

славит благоденствие седмицы,

в центре суетящейся столицы

возвещает жизни новизну.

Купола вбирают солнца свет —

возвращает золото сторицей

чистотой и свежестью страницы

будущих минут, часов и лет.

Смертию Христос, поправши смерть,

утвердил небес обетованность,

и простил грехов нам окаянность,

и возвысил всю земную твердь.

Мой путь не повторить

Натягиваю сердца тетиву…

Натягиваю сердца тетиву

и растворяюсь в вечной круговерти.

Смотрю в глаза неодолимой смерти.

Но существую – стало быть, живу.

А если я живу, то я люблю —

колокола и воробьёв на ветках,

читать стихи и кофе пить с соседкой —

и в этом смысл таинственный ловлю.

А смысл один – мой путь не повторить

ни солнцу, ни ветрам, ни менестрелю,

ни соловью, ни даже свиристели,

и их за то не следует корить.

Всех создал Бог в единственном лице

и хочет видеть нас в оригинале.

И это всё отражено в астрале,

во времени, да и в самом Творце.

«Скандалили вороны поутру…»

Скандалили вороны поутру.

Шагали чинно – вдруг такая пруха!

Но было им совсем не по нутру

делить сухую серую краюху.

Тянули клювом, каждая к себе,

и каркали – ну разве что не матом,

предпочитая утра свет – еде

в таком вот споре, чуть жуликоватом.

Одна в настрое очень боевом

ударить в темя клювом норовила.

Другая, уклонясь, в порыве злом

над коркою расправу учинила.

Они валяли и клевали хлеб,

что равнозначен телу Иисуса.

Была Голгофа, но ведь был и хлев,

поправший жало адского иску́са.

Мы каждый раз, открыв свои грехи,

врачуемся священною просфорой.

Так почему же к хлебу мы глухи?

Его судьбу решаем очень скоро.

В ведро, на мусор, в урну, просто в пыль

выбрасываем часть святого тела.

Ужель забыли, что распятье – быль?

Ужели боль Христова отболела?

Паруса

Паруса по горизонту гуськом —

жёлтый, красный и белее луны.

Безуспешно ищут в море свой дом

и не познанной ещё новизны.

Их полощут бесконечно ветра,

наполняя безграничной тоской.

Им давно уже причалить пора

за какой-нибудь пологой горой.

Но безгрешной разноцветной гурьбой

всё плывут они в безбрежную даль,

позади давно оставив и боль,