Дело земли - Чигиринская Ольга

Не очень искусные стихи, но когда надо спешить — то до изысков ли? Юноша-то вот-вот уйдет…

Прислужница отнесла неизвестному красавцу веер и тушечницу с кистью: подскажите, мол, госпоже моей, как лучше закончить стихотворение. Тот стихи прочитал, и что же? Наклонился к девочке и тихо ей что-то проговорил. Замирая от любопытства, дамы ждали возвращения посланницы. Каково же было их разочарование, когда прислужница передала слова кавалера:

— Пусть благородная дама извинит простого воина, не искусного в сложении стихов. Никакого достойного продолжения для ее строк он сейчас придумать не в силах.

— Аварэ![21] — сказала дама Оно. — Да будь у него лицо хоть из жемчуга, если он так неотесан — что нам до него?

Тут изволила прийти дама Суэ, женщина в летах, сведущая во всех делах Запретного Города. Приходилась она супругой старшему смотрителю Дайдайри, в этом и заключалась причина ее осведомленности.

— Посмотрите, какой неотёсанный мужлан там, у катальпы, стоит, — пожаловалась ей дама Киё. — Кто бы это мог быть?

Дама Суэ, выглянув в щель занавеси, ответила с улыбкой:

— Кто же, как не Минамото Ёримицу, сын губернатора Сэтцу? Его ещё называют Райко. Он начальник городской стражи и первый стрелок во всей столице, а может, и во всей стране — так говорят. Однако что ему делать здесь? Я не слышала, чтобы человек его ранга из воинского дома был допущен ко двору.

— Невелика и потеря, — бросила дама Оно.

Тут к молодому человеку подошел мужчина постарше, одетый в платье чиновника четвертого ранга — и, перемолвившись словом, они ушли. Мужчина этот был хорошо известен при дворе — звали его Минамото-но Хиромаса, и занимал он не очень почетную, но и не очень обременительную должность хранителя покоев императрицы-матери. Службу свою он исправлял не вполне усердно — и не скрывал, что гораздо более интересуется священной музыкой гагаку, которую любил слушать, сам был большой мастер исполнять и для которой даже измыслил способ записи мелодий. Говорили, что в его руках играет и полено — хотя играющим на полене его никто никогда не видел; но вот любой другой инструмент, какой не зазорно взять в руки благородному человеку, пел у него в пальцах так, что содрогались стропила и пыль падала с балок.

— Они родичи? — спросила любопытная дама Ки.

— Нет. Разве что по линии божественного рода. Минамото из Сэтцу получили фамилию — дайте сочту — четыре поколения назад, а господин Хиромаса изволит быть внуком присоединившегося к богам императора Дайго. Отец его — принц крови господин Ёсиакира. Если бы господин Хиромаса не получил фамилию, то…

Дама Суэ никогда не упускала случая прихвастнуть познаниями в родословии всех, ведущих свое происхождение от потомков Аматэрасу. Ее многозначительное молчание все поняли правильно: если бы господин Минамото-но Хиромаса не получил фамилию[22] — он был бы в списке претендентов на престол впереди царствующего государя Рэйдзэй, хотя и позади своего дяди, Левого министра господина Минамото-но Такаакира. Однако что зря толковать о несбывшемся и невозможном?

— А что же хранителю покоев нужно от начальника городской стражи? — продолжала расспросы дама Ки.

Никак иначе этот вопрос не мог быть задан — начальнику городской стражи пришлось бы долго добиваться чего-то от хранителя покоев императрицы-матери, если бы тот сам не захотел побеседовать.

— Не знаю, — дама Суэ чуть-чуть улыбнулась. Даже не улыбнулась, а уголки рта слегка раздвинула — чтоб не пошли трещинами белила. — Возможно, это как-то связано с бесчинствами демона в посаде.

Тут уж, конечно, любопытство разобрало всех, да так, что еще немного — и дамы совсем бы забыли о приличиях.

— Четыре дня назад одна из прислужниц господина тюнагона Фудзивара-но Канэиэ отправилась к родителям на Восьмую улицу — и от ворот усадьбы толком отъехать не успела, как приняла злую смерть. Страшное дело — быку шею свернули, погонщику голову оторвали, девицу же словно бы загрызли. А нынче утром как будто найдена еще одна — и снова из дома тюнагона Канэиэ!

— Ох! Как страшно, как страшно! — дамы запричитали в голос. — Не иначе как чей-то могучий дух не может успокоиться после смерти. Кого это господин Канэиэ так обидел, что за покойник так свирепствует? Ох, если считать обиженных господином Канэиэ — не хватит пальцев на руках у всех здешних дам, вместе взятых! Но вот кто способен распознать злого духа? Сэймэй, конечно же, Сэймэй! Не он ли утихомирил растревоженный дух Фудзивара-но Наканари? А что призрак принца Савары[23] перестал терзать столицу — также его рук дело!

— А правда ли, — спросила дама Оно, — что Хиромаса водит с Сэймэем дружбу?

О, тут-то все забыли о молодом невеже, и принялись наперебой пересказывать самые занимательные истории — о том, как демон украл из дворца чудесную бива,[24] а Сэймей при помощи Хиромасы вернул ее обратно, и о девице, от которой Сэймэй отвадил ухажера-выдру, и о том, как Сэймэй по просьбе господина Великого Министра Кудзё убил жабу простым ивовым листком, а там заговорили о других таинственных происшествиях, и в конце концов все сошлись на том, что надобно соблюдать осторожность и в ночное время дома не покидать — да и в дневное остерегаться ездить без охраны.

— А кстати… — тут глаза дамы Суэ сощурились, — говорили, что чья-то повозка, запряженная белым быком с красной спиной, все утро стояла у Ниси О-мия, где начальник городской стражи упражнялся в стрельбе из лука.

— Кажется, у дамы Хэй бык белый, с красной спиной, — проговорила дама Киё. — А впрочем, мало ли таких быков в столице.

Дама Хэй, дочь капитана Правой Внешней стражи Тайра-но Корэнака, зарумянившись под слоем белил, опустила голову и ничего не сказала.

Минамото-но Хиромаса — таково было всеобщее мнение — обладал безупречным вкусом не только к священной музыке, но и ко всему остальному. В небольшой комнатке, отведенной ему во дворце Дзёнэйдэн, все было устроено так, чтобы радовать глаз — и слух, если хозяину приходила охота поиграть на бива или на флейте.

Прозвище «Господин Осени» подходило пожилому чиновнику как нельзя лучше — и не только потому, что в его ведомстве находились Осенние Палаты. Смолоду Хиромаса, как говорят, был невзрачен — лицу недоставало нежной округлости, чертам тонкости, волосам мягкости и длины. Если бы не остроумие да не божественная игра на флейте — пожалуй, ничем не мог бы он пленить сердце красавицы. Однако будучи из тех мужчин, кого лета только красят, в свои пятьдесят он стал более видным кавалером, нежели многие юноши, не говоря уж о ровесниках, чьи миловидные лица с годами расплылись, округлые щеки обвисли, а длинные волосы изрядно поредели. Хиромасу же луны и дни лишь шлифовали, как бронзовую статую. Лицо Хиромаса брил гладко, бородки или усов на китайский лад не отпуская, пудрой не пользовался и бровей не чернил — и оттого не казался ни моложе, ни старше своих пятидесяти лет. Виски его плотно прихватил иней, а брови только слегка тронул — но глаза, большие и внимательные, не подернулись мутью годов, и говорили, что не одна дама, завидев блеск в этих глазах, оставляла ночью сёдзи в своей комнате приоткрытыми. И то: алые листья клёна цветущей вишне красотой разве уступят?