Тяжёлый дождь - Diamond Ace

   Я сказал, что не опоздаю.

   Мы вышли из-за стола, оплатив завтрак. Дэл сказал официантке, что у омлета дерьмовый привкус. Но за красивые глаза и высокую упругую грудь оставил на чай двадцатку.

– Не хотите у меня отсосать?

   Девушка лишь смущенно улыбнулась и сказала, что у неё есть парень. Политика заведения: улыбаться, даже ели тебя насилуют.

– И? Это не значит, что ваш рот не принадлежит всему миру.

   Затем он бросил официантке визитку и ушёл не попрощавшись. Я попросил показать, что он оставил.

   "Дэл Симмонс. Изготовление сувениров. Ручная работа".

   4

   Иисус предложил нам строить отношения на любви, не прибегая к насилию. Его послушали и распяли, заставили тащить в гору собственный эшафот, предварительно отвесив несметное количество плетей. Закончив свой славный путь на вершине Голгофы, наш "мистер Creatio ex Nihilo", сам того не зная, опроверг всю теорию кармы.

   Сеял любовь. Умер в страшных муках.

   Карма становится невозможной.

   Если принимать всё сказанное ранее за абсолютную истину, то и бог не имеет смысла.

   Посылать своего сына туда, где он в любом из постижимых случаев будет обречён на страдания, дабы подать пример обезьянам типа мистера Морелли – восхитительно глупая затея, даже для неоднозначного персонажа. Напрасные жертвы никому не нужны.

   А мне нужно двадцать минут. Очередной пятничный половой акт будет экзотичнее всех предыдущих. Мария, затылок которой я разглядываю в данный момент, приняла оксибутират натрия и теперь постоянно твердит мне: "Приручи суку". Мышцы на её спине кажутся высеченными из дерева.

   Во времена Александра Македонского греки любили белокурые волосы так же, как и мы сейчас. Мужчины и женщины отбеливали волосы различными водными и травяными настоями. Наносили на волосы лимонный сок и втирали в них пепел, затем терпеливо сидели под палящим средиземноморским солнцем, чтобы обрести вожделенное сходство с единственной блондинкой греческого пантеона – Афродитой.

   Бутират стимулирует выброс гормона роста. Ещё в восьмидесятых он продавался без рецепта, и приобретали его в основном культуристы из-за способности вещества уменьшать количество жира и подспудно наращивать мышечную массу. И, конечно же, побочный эффект в виде эйфории не остался незамеченным.

   Я вытащил ремень и обвил им шею моей новоиспеченной партнёрши. Сегодня повезёт мне.

   Приручи суку.

   Взвизги Марии перемешиваются со словами пастора Троя: "Если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на неё – угаснет: то и другое выходит из уст твоих".

   Из уст потаскухи, стоящей предо мной на четвереньках, выходит всё та же словесная комбинация. Не суждено ей разжечь пламя или же убить его при рождении. Ни создать, ни разрушить. Беспомощная совокупность аминокислот.

   Венецианки наносили на волосы кислое молоко и, пропустив их через отверстия специальной шляпы, подставляли лучам знакомой звезды.

   Я представляю, как выглядит Каталина, проецируя её образ на внешность Дэла. Темные локоны, острые скулы. Слегка вздернутый нос, длинные ресницы, заостренные и приподнятые уголки глаз.

   Скорее всего, она очень и очень худая. Ее брат упоминал об отсутствии аппетита. Судя по тому, что случилось с их родителями, что-либо жареное Каталина есть не станет. Думаю, её за это никто не осудит.

   Я не знаю, чем руководствуется Дэл, нанимая меня в качестве любовника его родной сестры. Даже если она заговорит, ничего не изменится. Задумка остается непонятой. Бессмысленной.

   Александр Грэхем Белл, изобретатель телефона, ни разу не позвонил своим маме и жене: они обе были глухими. Вспомнилось.

   С другой стороны, карма – причинно-следственный закон. Может быть, смерть Иисуса – наказание за исключительность? Нельзя быть абсолютно "чистым" и оставаться при этом живым. Система не терпит сбоев. Тогда всё мистическое начало истории о непорочно зачатом мальчике терпит крах.

   Приручи суку.

   Голос Марии кажется могильным, неживым. Словно, присунув ей, я нажал какую-то кнопку, запустившую повторение неуместной фразы. Я трахаю тело. Не девушку и не человека. Просто туловище.

   Я чувствую отвращение. Мне хочется как-то наказать себя. Каждый раз, когда я даю в рот какой-нибудь джанки. Или усаживаю на член очередную армиду. Я знаю, что молния не поразит меня с незримых высот, воздав тем самым за все греховные деяния. Более того: нет никакого бога. Некому сводить со мной счёты, нет такого существа, которому я жаловался бы перед сном, утирая скупую слезу раскаяния. Мне не за что просить прощения, я не нуждаюсь в помощи.

   Пастор не унимается: "Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем".

   Я спрашиваю Марию, чего она хочет?

– Приручи суку.

   Затягиваю ремень покрепче.

– Приручи…– хрип превратился в писк.

   И вот она, секунда, ради которой ты и приходишь в эту церковь. Слушаешь доброго пастора, пыхтишь и напрягаешься. Мы работаем и рискуем ради одного – пятисекундного счастья.

   Уже минут десять я сижу в исповедальне и разглядываю плесень. Серое полотно, закрывшее обрывок потолка, напоминает обо всех моих партнёршах. Каждый серый комочек – свидетель свального греха и сексуального плюрализма – стал страницей в дневнике моих похождений. Чем дольше я всматриваюсь, тем явственнее проступают имена всех жриц, что прелюбодействовали вместе со мной.

   В церкви воцарилась тишина. Джанки разбредаются по своим убежищам. У них впереди тяжёлая неделя. Семь дней в ожидании пасторской благодетели.

– Давай уже выходи, самец. Жду тебя на улице.

   Признаюсь, я немного испугался. Но голос показался знакомым. Дэл.

   Откуда он знает, где меня искать? Что он вообще здесь делает? Я в спешке застёгиваю ширинку, платком вытираю пот со лба и, перешагивая через Марию, направляюсь к выходу.

– Всю проповедь я слушал, как тебя просят приручить какую-то суку. А ты, тихоня, когда кончал, просто скулил. Ни тебе диких криков, ни непристойных междометий. Это хорошо.

   Я не эксгибиционист, говорю. Спрашиваю, зачем он здесь?

– Скажем так, я отработал все заказы и хочу прогуляться.

   5

– Эпоксидные лаки – это растворы эпоксидных смол в органических растворителях. В бытовых условиях эпоксидные лаки нередко используются для приготовления шпатлевок, склеивания и изготовления сувениров.

   Внутри жильё Дэла похоже на магазин подарков для слепых.

– Диэпоксибутан, подобно многим другим эпоксидным соединениям, может вызывать ожоги кожи с образованием пузырей, раздражение глаз и дыхательной системы.

   Я спросил, зачем мне это знать?

– Контакт с кожей мезоформ диэпоксибутана приводит к образованию опухолей у мышей, в том числе чешуйчатой карциномы. Ты ведь не грызун?

   Нет, говорю.

– Тогда сделай одолжение: перестань задавать глупые вопросы.

   Меня не покидает ощущение скованности. Я хочу сказать, в доме столько напомаженного дерьма, что боишься сделать шаг. Им заставлены все полки, несколько безделушек лежит за диваном, пара – на широком подоконнике.

   В замках главный зал являлся многофункциональным помещением – суд и трапезы происходили в нём, там же давались представления с музыкой и танцами, акробатами и жонглерами. Общие столы были разборными, а на ночь зал превращался в место для сна. В ранних замках господская семья спала в дальнем конце зала, за возвышением. Это место было отгорожено перегородкой или даже занавесом. В поздние времена к главному залу были добавлены палаты, использовавшиеся в качестве спальни.

   Маленькие прихожие современных домов – это всё, что осталось от огромных залов средневековых замков и поместий. Палаты стали будуарами, обставленными миниатюрной мебелью Джиотто или Метрополь. Пространство сжимается, унифицируется, подгоняется под стандарты. "Икея" консолидирует отправки целыми городами, и не разберёшь, где ты проснулся: Огайо, Штутгарт, Осло или Милан. Ахроматическая палитра, дешёвые и аккуратные формы, однообразные спальни с такими же женщинами, выкрашенными во все типовые каталоги, одетыми в торговых центрах тяжести и накормленными "Цезарем". Их фотографии – это копии, а паспорта – копии копий. Им нравятся доступные страны, пирсы, имена на песках, фуршеты. И пока кожа бледнеет, они с каким-то агоническим восторгом разносят информацию о перелётах, точно пилигримы – сифилис. Они это делают. Встают в один ряд и хором запевают песню о себе, полагая, что все только и ждут подобных мемуаров: монотонных вокализов об одном и том же.

   Не от того ли мельчает совесть, что стены начинают сдвигаться?