Черный Город - Фернандо Гамбоа

Смыв с себя всю грязь, приставшую ко мне в водах порта, я закрыл кран и подошел к зеркалу. Из него на меня смотрел смуглолицый мужчина — не красивый, не уродливый, в хорошей физической форме, но явно уставший, с отчетливыми темными кругами под глазами и отросшей за несколько дней щетиной, в которой кое-где уже проглядывали седые волоски. Во взгляде этого мужчины я прочел вопрос, отвечать на который мне не хотелось. «Можно поинтересоваться, чем ты, черт возьми, занимаешься?» — спрашивали меня его карие глаза.

Проигнорировав его вопрос, я вытерся и, обмотав полотенце вокруг бедер, рухнул на кровать — так, как будто меня свалили выстрелом.

— Пять минут, — пробормотал я. — Пять минут отдыха, а затем я встану и приготовлю обед.

Ничего подобного, разумеется, не произошло. Даже и двумя часами позже я все еще находился в той же позе, видя во сне разноцветных брюхоногих моллюсков, показывающих мне обручальные кольца.

Мобильный телефон довольно долго тренькал, прежде чем я осознал, что эти звуки не являются частью моего сна. Я с трудом поднялся с кровати и отыскал телефон в своей брезентовой сумке, все еще стоявшей посреди гостиной. Взглянув на светящийся дисплей, я увидел, что мне звонит мой большой друг, который когда-то был большим другом моего отца, — профессор Эдуардо Кастильо, работавший раньше преподавателем средневековой истории, но уже вышедший на пенсию.

— Привет, проф, — поздоровался я, с трудом вырываясь из объятий сна.

— Привет, Улисс, — мрачным тоном сказал профессор Кастильо. — Как там у тебя дела?

— Более-менее нормально. А вот ваш голос звучит как-то… необычно. Что-то случилось?

На другом конце линии воцарилось долгое молчание, и мне оставалось только догадываться, в чем заключалась его причина.

— Ты можешь приехать ко мне домой? — наконец спросил профессор усталым голосом.

— Конечно, проф. Когда?

В ответ опять последовало молчание.

— Ты можешь приехать ко мне поужинать часов в девять?

Хотя в свои пятьдесят с лишним лет профессор обладал завидным здоровьем, его странная манера разговаривать вызвала у меня на секунду-другую опасение, что у него появились какие-то серьезные проблемы со здоровьем.

— Надеюсь, вы себя хорошо чувствуете?

— Все в порядке. Не переживай. Так ты можешь ко мне приехать?

— Разумеется. Я приеду к вам поужинать.

— Спасибо, — сказал профессор и отключился.

В течение нескольких секунд я удивленно смотрел на дисплей телефона. Я мог лишь только предположить, что же все-таки произошло: профессор еще никогда не разговаривал со мной в такой манере.

Поскольку мой желудок требовал пищи, а заниматься стряпней мне не хотелось, я спустился в находившийся рядом с моим домом китайский ресторан в надежде, что и в такой поздний час мне смогут приготовить какую-нибудь еду. К счастью, ко мне отнеслись с пониманием, и двадцать минут спустя я уже уплетал за обе щеки большую порцию вкуснейшей лапши. Ловко орудуя в тарелке вилкой, я думал о том, что если в своей жизни еще не достиг дна, то, во всяком случае, уже довольно быстро к нему приближался — так, как будто к моим ногам был привязан увесистый свинцовый груз.

Так я сидел, погрузившись в свои мрачные мысли, пока вдруг не заметил, что я — последний клиент ресторана и что пять официантов-китайцев, скрестив руки на груди, смотрят на меня с нетерпеливым видом. Поэтому, чтобы не вызывать у них неприязни и желания наплевать мне в следующий раз в тарелку, я уплатил по счету и направился в бар «Кораблекрушение» — укромное заведеньице с очень подходящим для меня названием в самом центре Готического квартала. Я рассчитывал посидеть там за бокалом не очень крепкой текилы (к чему меня в свое время приучила моя бывшая подружка Кассандра), прежде чем отправиться на ужин к профессору Кастильо.

Этот маленький барселонский бар, разместившийся в корпусе старого судна (в нем стояло несколько старых деревянных столиков, на стенах висели выцветшие фотографии послевоенного времени, на столах лежали смятые бумажные салфетки, а по углам валялись кучки опилок), все еще являлся собственностью бывшего контрабандиста Антонио Романа, которому уже перевалило за девяносто и который передал все свои дела в руки внуков.

Диего — единственный из внуков, согласившийся заведовать этим баром, причем наверняка потому, что никаких других занятий у него не было, — нехотя вытирал пустую стойку бара. Увидев меня на пороге своего заведения, он — в белой рубашке, с волосами, заплетенными в косичку, и с бородкой — лишь слегка приподнял бровь, что было своего рода лаконичным приветствием, используемым при встрече двух хорошо знакомых друг с другом людей.

— Как дела, коллега? — спросил он, как только я уселся перед стойкой бара.

Не дожидаясь моего ответа, он повернулся и взял стоявшую на полке у него за спиной бутылку текилы «Хосе Куэрво».

— Могли бы быть получше…

Наливая мне в бокал текилу, он, не поднимая глаз, сказал:

— Ты не прислушался к моему совету… Разве не так?

— Какому совету?

— А какой я мог дать тебе совет?.. Чтобы ты ей позвонил.

— Я не могу.

— Ты не хочешь, — возразил Диего, вытягивая руки и упираясь ладонями в стойку бара, но тут же на время забывая про меня, потому что другой клиент поднял руку, прося бокал пива.

Он, конечно же, был прав.

Сам того не желая — но и не очень-то пытаясь этому воспрепятствовать, — я стал вспоминать о том, как Кассандра Брукс сидела напротив меня за одним из находящихся в этом зале столов. Она разговаривала со мной со своим восхитительным мексиканским акцентом и улыбалась мне своими изумрудно-зелеными глазами, которыми я зачарованно любовался с того момента, когда я с ней познакомился, и до того момента, когда она навсегда от меня уехала, сказав мне на прощание: «Увидимся» — и затем зашагав со своим маленьким красным чемоданчиком по коридору моего дома прочь. С тех самых пор я пребывал в состоянии, которое иначе как параличом и не назовешь: на душе у меня было скверно, сила воли ослабла, сердце очерствело, а жизненный энтузиазм иссякал сразу же после того, как я открывал утром глаза. Вдобавок ко всему меня мучило осознание, что виновником этого расставания был я сам.

После многих лет скитаний по свету без постоянной спутницы жизни, или хотя бы ее подобия, я так привык к такой полной независимости, дающей возможность ни с кем не согласовывать свои решения и не давать никому никаких объяснений, что несколько месяцев спустя после того, как мы с Кассандрой стали жить вместе, непреодолимая потребность быть свободным вынудила меня уехать на некоторое время за тридевять земель. Я оказался в тихом местечке, где я мог хотя бы на время изменить русло, по которому стала течь моя жизнь, и не видеть Кассандру каждый раз, когда сажусь завтракать.