Соотношение сил - Полина Дашкова

Единственный источник – это, конечно, не сеть, но уже кое-что. Агентов, когда-то работавших в Германии на ИНО НКВД и на Разведуправление Генштаба, Илья помнил по псевдонимам, кодовым номерам, различал по почерку, то есть по характеру информации и манере ее подачи, и сейчас пытался понять, кто это может быть. Он еще раз перечитал текст, подергал себя за ухо, почесал подбородок, пробормотал:

– Ай да комдив, ай да Герой Советского Союза!

* * *

До лета было далеко, но Эмма готовилась заранее. Очень уж угнетала берлинская зима. Снег выпадал редко, таял быстро, оставляя все мрачным, серо-коричневым. Даже в оттепель мучил промозглый холод. Из-за войны вечерами не включали фонари, в домах плотно закрывали ставни. Темные ледяные улицы продувались насквозь колючим ветром.

Перед Рождеством Эмма провела инспекцию своих запасов. Даже угроза военных лишений не могла заставить ее носить будущим летом надоевшие прошлогодние наряды. Всего два платья и одна пара босоножек пережили очередной сезон. Остальное было отдано горничной.

В кладовке стоял старинный сундук, в нем ждали своего часа аккуратно сложенные легкие яркие отрезы, моточки шелковых и хлопковых ниток, спицы, крючки, пуговки. В нижнем ящике комода хранились большая папка с выкройками, модные журналы, французские и немецкие.

Повернув створки трельяжа так, чтобы видеть себя со всех сторон, Эмма куталась, словно в римские тоги, в крепдешин, жоржет, батист, намечала линию проймы, сборки у талии, прикидывала фасон. Свободное годе или скроенная по косой отрезная юбка. Рукав фонариком или узкий, до локтя. Воротничок отложной или на планке.

Шила она вдохновенно, словно бросала вызов холоду, мраку и скверным предчувствиям. Правда, времени свободного почти не оставалось. Рабочий день начинался в девять утра и заканчивался не раньше восьми. Дома вечера пролетали мгновенно. Оглянуться не успеешь, уже полночь, пора спать, глаза закрываются.

Через месяц три чудесных новых платья были готовы. Оставалось подобрать к ним обувь, кушаки, сумочки, шляпки. В Шарлоттенбурге, неподалеку от дома Вернера, был дорогой универсальный магазин. Там вывесили объявление о тотальной распродаже. Можно купить все самое лучшее за очень приятные цены. Эмма взяла с собой Германа, его тоже следовало приодеть к лету.

Герман брел за ней по зеркальным торговым залам, всем своим видом показывая, как ему скучно, насколько он выше этой тряпичной суеты. Самостоятельно покупать себе одежду он не умел, не разбирался ни в качестве, ни в ценах, не помнил своих размеров, при этом был привередлив не меньше Эммы, но, в отличие от нее, никогда не знал, чего хочет.

В отделе дамской обуви Эмма усадила его на диван, сунула ему в руки свежий номер «Вестника Прусской академии», который прихватила с собой, как занятную игрушку для капризного ребенка.

Ей приглянулись несколько пар босоножек. Приказчица принесла нужный размер, опустилась на корточки, застегнула пряжки. Эмма, прихрамывая, прошла по ковру, остановилась напротив большого зеркала, возле дивана, взглянула на мужа. Голова низко опущена, очки съехали на кончик носа, альманах лежал на коленях. Эмма заглянула и прочитала несколько строк на открытой странице: «Существует нордическая и национал-социалистическая наука, которая противопоставляется еврейско-либеральной науке. Для нацизма западная наука и еврейско-христианская религия были заговором против эпического, магического чувства, которое живет в сердцах сильных людей».

«Игрушка оказалась вовсе не забавной», – подумала Эмма, осторожно перевернула страницу и увидела заглавие: «Обращение рейхсканцлера Адольфа Гитлера к участникам съезда германских ученых».

Герман вздрогнул, резко поднял голову, очки упали на открытые страницы, заскользили дальше вниз. Эмма ловким движением подхватила их, подышала на стекла, протерла полой вязаной кофточки, надела Герману на нос.

– Посмотри, какие лучше?

Одна ее нога была обута в коричневую замшевую босоножку на танкетке, другая в белую, лаковую, на низком каблучке.

Герман уставился на ее ноги, проворчал:

– Хм-м, принцип неопределенности, – и, подняв вверх задумчивые сонные глаза, добавил: – Бери обе пары.

Эмма так и сделала. Герман взял у нее коробки.

– Для себя что-нибудь приглядел? – спросила она рассеянно.

– Мне было не до тряпок. – Он многозначительно поднял палец. – Я размышлял о заговоре против магического чувства.

Следующие полчаса Герман примерял летние ботинки. Приказчик приносил все новые пары, присаживался на корточки, шнуровал. Эмма присаживалась рядом с приказчиком, щупала дырчатую замшу, проверяла, не упирается ли большой палец, достаточно ли мягкая пятка. Герман топал, расхаживал перед зеркалами, вздыхал, закатывал глаза к потолку, и на лице его отчетливо читалось: «Боже, когда это кончится?»

– Как только ты что-нибудь выберешь, милый, – шептала ему на ухо Эмма.

– Мне нравятся эти, но у них жесткая подметка, а у тех, светлых, подметка мягкая, но отвратительные белые шнурки.

– Шнурки можно поменять.

– Для этого надо идти в другой отдел, и как же подобрать правильную длину, подходящий цвет? Это целая эпопея, – хныкал Герман.

– Милый, шнурки продаются здесь, всех цветов, любой длины, – утешила Эмма, ловя сочувственный взгляд приказчика и восхищаясь собственным терпением.

Наконец нашлась пара с мягкой подметкой и подходящими шнурками. Еще полчаса заняла примерка летних костюмов. Брюки оказывались то широки, то коротки, пиджак тяжел, велик, мал, узок в талии.

– Эмма, неужели я потолстел?

– Нет, милый, просто крой приталенный, тебе не подходит.

– Хм-м, приталенный пиджак… В этом есть нечто педерастическое.

Эмма уже потеряла надежду, а Герман – терпение, но в последнюю минуту приказчик принес идеальный костюм, светлый, но не слишком маркий, легкий, пошитый точно по фигуре Германа.

В отделе мужских сорочек можно было обойтись без примерок. Эмма, пробежав глазами полки, сразу выбрала четыре штуки.

– Зачем мне столько? – изумленно спросил Герман.

– Твои две. – Она вручила ему пакеты. – Иди, подожди меня внизу, в кафе.

Он пошел через зал к лестнице, но остановился, развернулся, двинулся назад, к Эмме. У кассы ее уже не было. Он заметался по залу, задел какого-то пожилого господина, сердито извинился, постоял, подумал, решительно направился в отдел дамских шляп и увидел Эмму. Она держала в руках что-то белое, разговаривала с приказчицей. Он подошел и, перебив тихий щебечущий диалог, хрипло спросил:

– Две другие для него?

Приказчица скользнула любопытным взглядом по их лицам.

– Простите. – Эмма с улыбкой отдала ей шляпку, взяла Германа под руку. – Пойдем, милый, ты устал.

Они пересекли зал, стали спускаться по лестнице.

– Для него? – повторил Герман уже спокойней.

– Ну, а для кого же еще? – Эмма вздохнула. – Не понимаю, что на тебя нашло? Ты отлично знаешь, я иногда покупаю Вернеру одежду. Кроме меня некому, а сам он не может.

– Эта дура, вероятно, решила, что у тебя любовник, – проворчал Герман, – любовник, которому ты покупаешь сорочки.

– Конечно, милый, – Эмма хихикнула, – и еще она подумала: либо ты меня придушишь, как Отелло, либо я кинусь под поезд, как Анна Каренина.

– По-твоему, такие куклы читают Шекспира и Толстого?

– Насчет чтения – не знаю, а в кинематограф точно ходит. Но, кажется, Толстой у нас запрещен.

На улице Герман спросил:

– Зачем ему сорочки?

– Интересный вопрос. – Эмма мягко повела плачами. – А зачем они тебе?

– Разве он вылезает когда-нибудь за калитку?

«Ага, все-таки интересуешься, – обрадовалась Эмма, – ладно, посмотрим, что будет дальше».

– Круглый год в пижаме и в этом своем дурацком колпаке, – продолжал Герман. – Ты хотя бы звезду спорола?

«Дальше все то же», – вздохнула про себя Эмма.

Дурацкий колпак, да еще старые письма от Мазура – вот все, чем интересовался Герман, когда заходила речь об отце. Колпак пугал его красной звездой, он требовал отпороть звезду, а письма сжечь, потому что Мазур еврей, да еще советский. Хранить в доме свидетельства такой дружбы опасно.

– Не нравится режим, уезжай, – говорил Герман, размахивая и шурша пакетами, пока шли к трамвайной остановке. – У нас, слава богу, не большевистский барак, границы открыты, скатертью дорога. А если уж остался, изволь держать себя в руках. Зачем устраивать эти идиотские демонстрации? Что и кому ты пытаешься доказать? Планк вытаскивал тебя всеми силами и даже перед СС за тебя поручился! Гейзенберг так же, как ты, едва не угодил в лапы гестапо. Ах ты боже мой! Какая гордая бескомпромиссность! Он бойкотирует режим, а мы все жалкие приспособленцы! Хочешь поиграть в благородство? Тогда признай, наконец, что ты давно выдохся как ученый и пытаешься прикрыть это жалким фрондерством.