Соотношение сил - Полина Дашкова

К этой минуте сердце уже колотилось с такой силой, что впору покупать сердечные капли. Падре исчез, молодой человек тоже. Доктор держал двумя пальцами круглую картонную коробку и не знал, куда ее деть. Она была слишком грязная, чтобы класть в портфель, но и выбросить в урну нельзя, для советского человека поступок немыслимый. Пришлось завернуть в кулек, на это ушло еще несколько минут.

Когда он очутился на улице, падре нигде не было. Доктор почувствовал, что нижняя фуфайка промокла насквозь. Он в панике огляделся. Невысокая прямая фигура в черном берете и в черном пальто с котиковым воротником, опираясь на трость, медленно брела в сторону Красной площади.

«Куда его несет? За версту видно, что иностранец, нельзя нам соваться на Красную площадь, – думал доктор, – но и в другую сторону нельзя, там Лубянка».

Падре остановился, оглянулся, поправил свой белый шарф и помахал рукой в черной кожаной перчатке. Поравнявшись с ним, Карл Рихардович быстро прошептал:

– Идите за мной.

Впереди была арка, ведущая в Третьяковский проезд. Доктор нырнул туда, замедлил шаг. Падре догнал его и спокойно произнес:

– Простите, что заставил вас ждать, утром в посольской часовне служил мессу, потом исповедь продлилась дольше, чем я думал.

– Ничего, главное, встретились, – пробормотал доктор.

Из маленького Третьяковского проезда они вышли на большой и широкий Театральный. Падре сразу повернул направо, к Кремлю.

– Нам надо перейти на другую сторону, – сказал доктор, – там Петровка, тихие переулки.

– Да, конечно, только я хотел взглянуть на собор Василия Блаженного, – невозмутимо сообщил падре.

– Зачем? Почему именно сейчас?

– Быть в двух шагах и не попрощаться – невозможно. – Падре вздохнул и тихо добавил что-то по-итальянски.

Доктор сумел разобрать только одно: «варвары».

– Послушайте, вы можете сделать это потом, без меня, на Красной площади нам вместе появляться слишком рискованно.

– Не волнуйтесь, я понимаю.

Несколько минут шли молча, доктор впереди, падре отставал метров на десять. Наконец свернули с Петровки в переулок, пошли рядом. Доктор спросил:

– Это ваш последний визит в Москву?

– Нет. Почему вы так решили?

– Попрощаться с Василием Блаженным…

– Его скоро взорвут, – глухо объяснил падре.

– Откуда вы знаете?

– План реконструкции Москвы опубликован, вышел отдельной брошюрой, я попросил в посольстве, мне перевели. Я ведь по первому образованию архитектор. Москва меня особенно интересует. Аристотель Фиораванти, Доменико Желярди, Джакомо Кваренги тут много всего построили.

«Мы прогуливаемся как хорошие знакомые, на глазах у прохожих, – думал доктор, – конечно, мы же не профессиональные шпионы, ни на какую разведку не работаем. Мы просто два старика, нам хочется спокойно поговорить. А ведь это нарушение всех законов конспирации, полнейшее безумие, постоянно кажется, что за нами кто-то наблюдает».

Он не выдержал, оглянулся, переулок позади был пуст.

– Мне, итальянцу, больно, – продолжал падре, – а каково же русским? Если они еще что-нибудь чувствуют, кроме страха. – Он поправил очки, кашлянул. – Простите, кажется, я сказал глупость.

– Почему? Замечание справедливое, но относится оно не только к русским, а в равной мере к немцам, к итальянцам, к французам. Да и британцы особенной храбрости не проявляют. Вся Европа оцепенела от страха, прочие чувства притупились.

– Вы правы, правы, вся Европа. – Падре тяжело вздохнул. – Но есть два маленьких исключения. Финляндия и Польша.

– Польша?

– Представьте, да. Ватикан поддерживает связь с остатками польского духовенства, поэтому кое-какой информацией я владею. Там творятся чудовищные вещи, но зреет мощное сопротивление. Уже очевидно, что завоевателям покоя не будет.

– И тем и другим?

– Нет. – Падре покачал головой. – На востоке НКВД уничтожает подполье куда успешней, чем гестапо на западе. Однако то, что поляки продолжают бороться, внушает надежду, пожалуй, даже большую, чем мужество финнов. Финляндия воюет, получает помощь и поддержку всего мира. А Польша не только завоевана, она практически уничтожена, все ее предали. – Он вдруг остановился, внимательно взглянул на доктора: – Мы с вами знакомы уже два года, а я так и не знаю, кто вы по вероисповеданию.

– Католик, – растерянно пробормотал доктор, – не помню, когда в последний раз был на мессе.

– Тут все равно некуда пойти. – Падре пожал плечами. – Храм Непорочного Зачатия на Пресне разгромили, устроили общежитие, спасибо, не взорвали. А настоятель погиб. Он был советский подданный. Теперь на всю Москву остался только Людовик Французский, на Малой Лубянке.

– Филиал Большой Лубянки?

Падре не сразу понял, шевельнул седыми бровями, сморщился и вдруг тихо рассмеялся:

– Нет, хотя они очень старались. Там служит капеллан посольства США, только праздничные службы. Рождество, Пасха. Шпики толкутся постоянно, для советских католиков вход закрыт, никто близко подойти не смеет.

– Советские католики? Думаете, они еще остались?

– Ну вот вы, например.

– Я немец.

– Да, но подданство… Послушайте, а ведь вам надо исповедаться. У вас на душе непомерная тяжесть. Джованни рассказывал мне…

– Тихо! – выдохнул доктор и приложил палец к губам.

Позади слышался скрип снега.

– Идите вперед спокойно, не оборачивайтесь, – прошептал падре.

Из переулка они вышли на Петровку. У доктора дрожали колени. Он не сомневался: стоит обернуться, и за спиной падре мелькнет казенная физиономия под цигейковой шапкой, овчинная бекеша. Никогда еще он не чувствовал такого липкого, потного страха. Падре нагнал его и прошептал:

– Все хорошо, это была просто старуха.

– Я зайду вон в тот двор, вы за мной, – ответил доктор.

Двор оказался проходным, несколько минут они петляли по подворотням, наконец возле полуразрушенного сарая нашли место, которое не просматривалось из окон. Доктор остановился, открыл портфель.

– То, что я вам передаю, важнее всего, что было раньше, – произнес он севшим голосом, – это очень срочно, поверьте, я не преувеличиваю.

– Верю, – кивнул падре, сунул конфетную коробку в широкий карман пальто, вручил доктору сложенные вчетверо листки и улыбнулся: – Не так важно, не так срочно, однако весьма любопытно.

– Идите назад, на Петровку, – сказал доктор, – там дальше Страстной бульвар, знакомые вам места. Не заблудитесь?

– Постараюсь. Я уезжаю послезавтра, приеду опять только в апреле, к Пасхе.

– А Джованни? – спросил доктор.

– Не знаю. – Падре перекрестил его, и они разошлись в разные стороны.

Глава десятая

Когда Машу опять вызвали в зловещую комнату возле канцелярии, она не испугалась, не удивилась. Разговоры о том, что она скоро получит «заслуженную», ходили с Нового года, такое значительное событие не могло обойтись без предварительной беседы в этой комнате.

В отличие от прошлого раза кадровик поздоровался, предложил сесть, обратился на «вы». Вид у него был потрепанный, лицо опухшее, глаза красные.

«Не высыпается, пьет много», – подумала Маша с некоторым сочувствием.

– Товарищ Крылова, тут вот поступило предложение выдвинуть вашу кандидатуру на присвоение вам звания заслуженной артистки.

Тенор звучал глухо, монотонно, без всякого выражения.

– Спасибо. – Маша улыбнулась, едва сдерживая ликование.

Мысленно она уже звонила маме, встречала вечером Илью с таинственным видом: «Угадай, что случилось?»

– Благодарить меня не надо. – Кадровик вяло помотал головой. – Тут вот у нас вопросы к вам, товарищ Крылова. Работой общественной вы совсем не занимаетесь.

– Почему не занимаюсь? Я участвую в шефских концертах.

Бледное лицо кадровика стало еще бледней, опухшие глаза презрительно сощурились. Конечно, такой ответ никуда не годился. Бесплатные шефские концерты – не общественная работа, а прямая обязанность. «Еще скажи: посещаю собрания и митинги, взносы комсомольские плачу», – подумала она и заметила, как толстые пальцы кадровика крутят ленточки картонной папки.

– Нормативы не сдаете, – продолжал он с грустью, – занятия по гражданской обороне игнорируете. Вот у нас все заслуженные имеют значок ворошиловского стрелка первой степени. А вы ни одного кружка не посещаете. Кто отлынивает от занятий по гражданской обороне, противопоставляет себя линии партии, он саботажник и вредитель. Отстающие – это пассивный балласт, от которого коллектив будет избавляться беспощадно, невзирая на творческие заслуги.

– Я сдам, сдам нормативы и в кружки запишусь, – пообещала Маша.

Но кадровик загрустил еще больше, тенор его звучал глухо и напоминал тоскливый собачий вой. Маша с трудом различала слова.

– ПВХО не сдано у вас, ни одного занятия не посетили.

О том, что нормативы ПВХО (противовоздушная и химическая оборона) сдать обязан каждый, Маша знала, об этом постоянно твердили на собраниях, сдали уже практически все, а она тянула. Очень уж было неохота.