Орест и сын - Елена Чижова

Беседа начинала новый виток. Павел поднялся и подошел к камину. Красные электрические зигзаги высветили коллаж, висящий на стене выше колонн: высокая башня, увенчанная звездой.

“К сожалению, в этом смысле наша эпоха — не из лучших, — старик продолжил неторопливо. — Ее истина соткана из противоречивых заблуждений. Те, кто живет в настоящее время, — непримиримые враги. Одни проклинают нынешнюю власть, другие ей верно служат, считая незыблемой и вечной. И то и другое — заблуждение. Однако в их противоречии можно нащупать нечто общее, я имею в виду — сам предмет. Власть — вот ключевое слово. Впрочем, сложные вещества — не область ли ваших собственных изысканий?” — “В таком случае, — Орест успокаивался, — рискну продолжить: заблуждения — насыщенный раствор. Поставьте на огонь, и стенки покроют крупицы истины”.

Смеясь, старик растягивал рот по-лягушачьи. “Видите, вот мы и условились: мой петух — аналог вашей реторты. Впрочем, вы — точнее. В поисках истины главное — огонь. — Теперь он не смеялся. — Но в этом-то и проблема. Поди-ка разведи его под сердцем! — Лягушачья шкурка сморщилась. — Боюсь, это под силу лишь молодым”.

“…Но, как ты тепл, то изблюю тебя из уст моих”. — Хозяин, сидевший

в углу, поднялся и поднес металлический шар на ножках. Снизу они повторяли форму лап, сверху заканчивались миниатюрными головами. В полумраке Орест Георгиевич всматривался, любуясь: лев, медведь, кажется, барс и еще один,

с рогами, — звериные головы по всем четырем сторонам. Из бока шара был выведен кран с поворотным ключом. Снизу крепилась спиртовка, которую хозяин, чиркнув спичкой, разжег. Синеватый болотный огонек забился под днищем.

“Беда в том, — Строматовский смотрел в огонь, — что обе стороны действуют односторонне и этим самым впадают в методологическую ошибку. Одни стоят за то, что систему нужно разрушить, другие силятся найти способ удержать ее в прежних рамках любой ценой. Выдумывают всяческую ерунду вроде Продовольственной программы и, кажется, сами в это верят… Кстати, о Продовольственной программе: помните несчастного фараона, которому приснился сон про семь коров?” — старик свернул в сторону неожиданно.

“Да, что-то такое… Сначала семь полных, потом еще семь, но тощих…” — Орест Георгиевич припоминал. “Вот-вот. В фараоновом сне тощие пожрали полных. Сновидец пришел в недоумение и обратился к волхвам. Увы, те не сумели объяснить. В конечном счете вмешался Иосиф и свел всю историю к плодородным и неплодородным годам. Этим объяснением правитель охотно удовлетворился и приказал закладывать зерно в житницы, — как говорится, впрок. С сельскохозяйственной точки зрения решение верное, но с точки зрения будущего системы все закончилось довольно печально…”

“Немного грога?” — Хозяин приподнял крышку шара. Тяжелый гвоздичный запах хлынул через край. Чистые грани стаканов вспыхнули багровым. Густая жидкость обожгла губы. “Моего отца расстреляли, когда мне было, кажется, тринадцать”. — Мускулы под глазами дрогнули. “Кажется? Простите. — Строматовский коротко взглянул на Павла. — Да, да, понимаю… Конечно, ни времени, ни места смерти... В советской трагедии все приносят вестники, — он говорил печально. — Что-то нарушено в механизме. Из всех античных единств осталось одно — единство действия”. — Он провел сухой рукой по лицу.

“Я хочу сказать, — Орест Георгиевич выпрямил спину, — что сын расстрелянного не может рассуждать непредвзято. Эту цепь просто так не разомкнуть”. — “И все-таки ваш отец оставил рукопись”. — “Да, это правда. В ней — свидетельство его заблуждений. Наверное, они характерны для его поколения, но я, его сын, не могу разглядеть в них истины”. Руки, сведенные в замок, распались.

Павел приблизился и подал рукопись. Все это время она лежала на каминной полке. Орест Георгиевич принял. Пальцы разглаживали края — непокорные листы сворачивались в трубку. Четыре пары звериных глаз безучастно смотрели по четырем сторонам света. “Я думаю, отец отдавал себе отчет в том, что заблуждается. Во всяком случае, он собирался сжечь”. — “Но после все-таки сшил”, — Павел возразил настойчиво.

“Ваш отец нащупал главное: узкое место всей системы. Он почувствовал совершенно отчетливо: судьба, преследующая страну, требует создания нового человека. Человек ветхий создан по образу и подобию. Иными словами, умеет отличать Добро от Зла. С новыми задачами он не справится — эта нечеловеческая система не по нему”. Склоняя его к сотрудничеству, Павел говорил обратное: ратовал за возвращение к советскому энтузиазму. Похоже, Орест думал, Павлова песня — для новичков. Сейчас они заговорили серьезно — не иначе, обдумали и сочли его достойным.

“Если вы, — Орест Георгиевич терзал рукопись, — считаете систему нечеловеческой, не проще ли согласиться с ее противниками и поставить на ней крест?” Доктор засмеялся, прикрываясь ладонью. Сквозь высохшие пальцы Орест разглядел сероватые десны, которым не хватало зубов.

“Поверьте мне: эта система — вечна. В заблуждениях ее сторонников присутствует доля истины. Проще создать нового человека, чем ее демонтировать. То есть, формально говоря, то, что построено, демонтировать можно. Но система как таковая все равно останется. Больше того, полезут такие последствия, с которыми уже никто не справится”. — “Мы — великая держава. На том и стоим. Незачем забирать у народа его игрушку”. — Павел выпил.

Не поднося стакана к губам, доктор любовался багровыми гранями. Слабый пар стоял над жидкостью, словно исходил из его руки. “Половинки распавшегося мира смотрятся одна в другую… У вашего отца, кажется, так? Это — главная истина нашей эпохи. Мир действительно распался. Но главное в том, что необратимо распадается Империя. Если не остановить — конец”. — “Ну и шут с ней! — Орест Георгиевич отрезал. — Пусть себе распадается. Не велика потеря!” Опуская глаза, он думал о том, что позволяет себе излишнюю горячность.

“Вот здесь вы, боюсь, ошибаетесь, — доктор возражал ласково, словно обращался к больному. — За последние десятилетия наша страна окончательно превратилась в синоним ее системы. Коллапс системы приведет к полному разложению. Не то чтобы СССР исчезнет физически. На карте мира он до поры останется, но с каждым годом будет отступать в прошлое, как все гибнущие цивилизации. Я же, подобно вашему отцу, желаю, чтобы эта страна жила вечно. Я хочу, чтобы наш Рим обрел заслуженное бессмертие. Увы, оно не обретается ценою смерти. Мы — последнее поколение, которое может для этого потрудиться. Те, кто идет за нами, не шевельнут и пальцем. С самого рождения они чувствуют себя отчужденными; возвращаясь к недавней терминологии, они — космополиты. Их истины горят отдельно от судеб страны”.

“Насколько я помню, — Орест Георгиевич поморщился, — этот термин имел национальную подоплеку”. — “Ви-идимость. — Доктор махнул ру- кой. — В те годы, я имею в виду конец сороковых, Сталин был болен. Тяжелая паранойя. Но суть он все-таки ухватил: в таких делах евреи, можно сказать, застрельщики. Взять хоть диссидентов. Евреи среди них — в большинстве”.

“Вы — антисемит?” — Орест Георгиевич поинтересовался брезгливо. “Этот вопрос, мой друг, вас недостоин. — Старик нахмурился. — Я — теоретик. Мое дело — анализ реальности. Реальность же, увы, такова: не знаю, насколько осознанно, но Гитлер и Сталин двигались в одном направлении — из всех народов, доживших до наших дней, евреи — носители самой ветхой традиции, иными словами, они — воплощение ветхого человека. Ветхий человек препятствует рождению нового”. — “Вам… — Орест Георгиевич дернул плечом, — мало принесенных жертв?”

“Ну кто, кто говорит о жертвах? — Павел вмешался решительно. — Речь о строго научной задаче: обеспечение будущего страны. В этом деле несть ни эллина, ни иудея. Тебе же сказано, — он не сдерживал раздражения, — решая вопрос впрямую, Сталин и Гитлер совершили страшную ошибку. Это чудовищное заблуждение нашего века, но мы обязаны извлечь из него зерно истины”.

“В двадцатом веке, — хозяин вступил мягко, — особая история. Это вам не выбор между Добром и Злом. Взять хоть мировую войну: мир предпочел помогать коммунистам. Все-таки — меньшее из зол”.

“Я уж не говорю об атомной бомбе… Где бы мы были с твоим чистоплюйством, если б не сумели ее создать!” — проворчал Павел.

“Что касается выбора, тут тоже не все гладко, — казалось, Строматовский размышляет вслух. — Во время войны коммунизм действительно представлялся меньшим злом, но, если брать в исторической перспективе, кто знает… Во всяком случае, коммунизм обещает стать злом вечным”. — “Новое воплощение Дьявола?” — ступая на почву метафизики, Павел воодушевился.

Орест Георгиевич терял нить. Теперь он чувствовал страшную усталость, отвлеченный разговор съедал последние силы. “И как вы себе это представляете? — каждое слово давалось с трудом. — Положим, вещество будет создано; вы планируете подвергнуть обработке всех? Что-то вроде газовых камер?” — “Дались тебе эти газовые камеры!” — Павел вспылил.