Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

Через полтора часа протокол окончен, и я могу идти. Я быстро спешу к дому татарина и звоню. Дверь открывается, но я не вхожу.

- Исламкулов, вы окажете мне невероятно большую услугу, принесите, пожалуйста, из магазина новый костюм для меня, я был в лагере военнопленных.

- Разумеется, с большим удовольствием, но, господин Крёгер, входите, почему вы остановились снаружи?

- Не прикасайтесь ко мне. Я был у тифозных больных.

На конюшне я переодеваюсь и тщательно умываюсь.

- Знаете ли вы, что комендант покончил с собой? Я как раз оттуда! – говорю я потом.

Все молчат. Я сажусь за ужин. Мои руки дрожат.

Фаиме смотрит на меня. Я опускаю взгляд, но чувствую, как ее глаза все еще глядят на меня. Она и я, мы одинаково, только мы двое знаем это.

- Наверняка, иначе не могло быть, – говорит она.

- Да, так должно было быть!

Девушка наполняет мой стакан красным вином. Как кровь, думаю я, и рассматриваю при этом мои руки.

Но они чисты.

Ночью я чутко лежу в кровати. Рядом со мной бодрствует татарка. Неподвижно, как застывшая, сидит она, маленький, задумчивый, дорогой идол. Ее глаза наполовину закрыты и направлены на ночь, которая глядит на нас из открытых окон. Внизу туда-сюда шагает часовой.

Я чувствую себя жалким и уставшим, и все выше растущая температура приводит меня в неописуемое беспокойство, вызывает бредовые мысли, которые смешивают действительность с фантазией.

Наступает рассвет. Приходит день, я поднимаюсь, ищу отвлечения в еде, курении, разговорах. Приходит полдень, я жду кого-то... Придет ли он? Не приближаются ли шаги?

Наступает вечер...

Он приходит!

- Вот следственный протокол. Барин, господин судебный следователь просит вас, чтобы вы подписали его, так как вы там присутствовали, – и Лопатин подает мне исписанный лист бумаги. Я прочитываю его, читаю еще раз. Как тяжелый молот моя рука опускается; документ подписан. Солдат уходит.

Он действительно пришел.

Но... он не забрал меня...

Все еще нет никакого сообщения! Лишь бы меня не покинули силы и чувства!

Температура растет все выше. Меня знобит, мой разум отключается все больше, и я едва ли в состоянии защищаться, хотя я долго сопротивляюсь. Озноб становится все сильнее, глаза невыносимо болят, пока мне не приходится закрыть их на долгое время.

- Я буду ухаживать за тобой, Петруша..., – шепчет татарка, – теперь черная птица летает над лесом беззвучно, это черный ворон, еще один... Просто закрой свои глаза, ты устал, должен спать. Завтра все снова станет хорошо, тогда ты вновь сможешь видеть. Я останусь у тебя, сколько ты хочешь.

Я хватаю руку девушки.

Когда лесные звери должны умирать, то они прячутся. Я больше не ставлю ногу перед дверью, так как у меня больше нет сил. чтобы идти. Только Фаиме у меня. Я знаю, она может молчать, даже если это стоит ей жизни. Я потребовал этого от нее, и она обещала это мне.

- Барин!... Барин..., кто-то зовет меня, среди ночи! Или это опять бредовая мысль? Нет, это мой хозяин, человек, которого называли преступником.

- Мой племянник, почтовый служащий, тайком принес мне эту телеграмму. Радостная весть! Вы остаетесь в Никитино! Вот, читаете сами. Игнатьев строго-настрого запретил передавать это сообщение...

Он подает мне лоскут бумаги с едва разборчивыми словами. Они пляшут, они исчезают, возвращаются, потом я читаю одно слово. Мое имя, дальше, дальше, прежде чем буквы снова расплывутся!

Слишком поздно, они расплылись, перед глазами темно.

Теперь, вот буквы возвращаются! «... должен оставаться в Никитино без права отзыва...» Всё, темно, ничего больше не видно, все плывет, потом становится невыносимо светло... Я медленно опускаюсь на колени.

- Фаиме... дитя мое... моя дорогая, – я хватаю девочку и держу ее боязливо, – моя голова... я ничего больше не могу думать... мои глаза... все становится темным... я больше ничего не могу видеть...

- Петр, Боже мой, что с тобой? Вставай...

- Барин, барин, всемогущий Боже! Теперь вы спасены, навсегда...

- Останься на ночь у меня, Фаиме, только ты, никого не подпускай ко мне... все мои враги.

- Я с тобой, я остаюсь у тебя. Из далекой, далекой дали доносятся ко мне эти ее слова. Я больше не ощущаю тяжести своего тела.

- Фаиме! Мой рот из всех сил пытается говорить, я должен еще произнести эти немногие слова, я должен идти! Но губы не двигаются. Ухо больше не слышит звуков.

Я чувствую волосы девочки на моем лице, на щеках, я вдыхаю ее аромат... Я так счастлив... Затем чувства покидают меня.

В моих снах в бреду я видел, как Фаиме стоит передо мной. Солдаты, арестанты, великан Степан, Маруся с ребенком на руке, ругающиеся конвоиры окружали меня. Цепи надевали на меня и обматывали вокруг всего тела. Иван Иванович приглашал меня к игре в карты. Игнатьев ухмылялся мне. Голова его была большой, тявкающей собачьей пастью. Вся комната, кажется, была полна людей, все что-то мне говорили, все хотели что-то получить от меня.

Потом опять вокруг меня была ночь. Я задыхался. Сильные руки держали меня, из объятий которых я не мог освободиться. Потом внезапно снова стало невыносимо светло.

Когда вокруг меня было светло, мягкие, нежные руки водили по моему лицу и волосам...

Сестра милосердия Красного Креста склонилась ко мне, и моя голова тогда внезапно охладела.

Позже я узнал: часовой, стоявший у моей двери, рассказал всем, что немец лежит при смерти. Ветеринар, единственный врач в городке, был добрым, сердечным человеком, но не мог обращаться осторожно и квалифицированно даже со своими животными. Для него я был уже давно обречен. Он с каждым днем все более задумчиво качал головой, глядя на меня. Моя болезнь была для него самой большой загадкой в мире.

Впервые я смог ясно видеть во второй половине дня. Комната как будто превратилась. Вокруг меня стояла знакомая мебель. На окнах опущены темные занавески. Рядом с кроватью сидела сестра милосердия, у конца кровати стояла женщина в ослепительно белом фартуке, добродушная и полная. Я должен был знать ее, подумал я.

- Наташа..., – произнес, наконец, я.

- Барин!... Великий Боже!... , ответ прозвучал, как эхо.

- Где Фаиме?

Сестра указала на широкий диван. Свернувшись как собачка, там лежала Фаиме. Добрая рука накрыла ее.

- Я остаюсь здесь или должен отправляться на болота?

- Вы остаетесь! Его Превосходительство генерал-лейтенант Р. Позаботился о вас. Всякая опасность устранена. Он даже добился для вас гораздо большей свободы.

- Теперь я хотел бы спать. Я так бесконечно устал...

Спасен

Из самой дальней дали, из самой глубокой глубины я снова медленно возвращался к себе и к действительности. Голоса вокруг меня постепенно становились понятными, окрестность ощутимее.